Линор Горалик

АНТРЕСОЛИ ПАМЯТИ: ВОСПОМИНАНИЯ О КОСТЮМЕ 1990-ГО ГОДА

("Новое литературное обозрение", нн. 81-82)

В последний день ноября 1989 годая улетала из аэропорта «Шереметьево-2», где у моих родителей навсегда отобралисоветские паспорта, в настоящем джинсовом комбинезоне, надетом поверх связанногомамой свитера с рукавами «летучая мышь», и в немыслимых, ненавистных зимнихсапогах-«дутиках», -- на два размера больше, чем мне нужно, потому что ониперешли мне по наследству от сына друзей друзей родителей. Наши чемоданыстарательно и брезгливо шмонали, и один шмонатель сказал другому: «Хрена себе уних какие шмотки!» Шмотки у нас были – купленные на рынках у цыган, поляков,кооперативщиков, поддельщиков, -- «набор отъезжающего», который ни при какихобстоятельствах не носили перед отъездом: лучшее, с муками добытое,предназначенное для новой жизни там,-- и выброшенное через полгода, потому что даже чистенькие поношенные вещи издаримых нам безымянных пакетов с помощью эмигрантам оказались в сто раз лучшевсего этого бесценного, втридорога купленного богатства, по диковатостикоторого «русских» можно было углядеть за три километра на протяжении нескольких лет. Впрочем, несколько лет этивещи, к счастью, не выдерживали. 1 января 1990-го года мне пришло письмо изДнепропетровска от одноклассника: «Как ты? Уже освоилась? Можешь узнать,сколько стоит кожаная куртка?». Это была совершенно понятная и совершенноуместная последовательность вопросов: меня тоже интересовало, сколько стоиткожаная куртка.

Когда я началарасспрашивать знакомых (а затем и незнакомых) людей о том, что носили в 1990-мгоду, мне немедленно стало ясно, что дискурс памяти здесь оказывается многоинтереснее дискурса фактов. Восстановление точной датировки в вопросе появлениялеггинсов на территории позднего СССР может быть полезным и занимательным дляисторика, занимающегося вопросами того, как мировые модные тенденциипросачивались сквозь дыры в ржавеющем железном занавесе (кстати, в опросеучаствовала дама, утверждающая, что она была первым человеком, надевшимлеггинсы «по эту сторону [железного] занавеса»). Но для восстановления общейкартины 1990 года мне кажется куда более интересным рассмотреть другие вопросы:каким тогдашний костюм предстает сегодня в памяти тех, кто его носил? Где ипочему память, в ходе разговора на эту тему, «схлопывает» даты и подменяет однипонятия и факты другими? В каких терминах люди описывают одежду того времени?Какие эмоции вызывает сама эта тема? Как в 1990 году изменились вестиментарныекоды – и как они изменились с тех пор? Оговорю заранее, что далее в тексте ябуду опускать слова «по воспоминаниям моих респондентов», «в описанииучастников опроса» там, где речь идет о сухих фактах (в основном – о точнойдате появления в тех или иных регионах тех или иных конкретных элементовкостюма).

Нижеследующийтекст есть описание реконструированного мира, и факт того, что этот мир именнореконструированный, ретроспективно исследованный, важен и принципиален:смещения и «схлопывания», подмены и контаминации оказываются главнымиэлементами этого мира, его весомыми составляющими, из которых можно делатьвыводы куда более интересные, чем из подлинных фактов истории. Аналогичноеявление характерно для работы психоаналитика: «что запомнилось» и «какзапомнилось» зачастую оказывается важнее того, что происходило в жизни пациентана самом деле. Один из ста пятидесяти с лишним участников опроса писал вследсобственным ответам на мое интервью: «Внезапноя понял, что часть того, что я рассказал, относится к году, наверное, 89-му, ачто-то и позже происходило, но почему-то склеилось в один пельмень». Самфакт возникновения этой агломерации-«пельменя» крайне интересен: теманедифференцируемости 1990-го года в вопросах о костюме (в отличии отпроверочных вопросов о, скажем, заработках или политике, на которые респондентычасто отвечают довольно точно) всплывает примерно в каждом десятом интервью --вплоть до радикальных утверждений наподобие: «мои впечатления от того времени и примерно до1998--99 годов, что вообще никакой особой моды не было». Обратнаясторона этого явления – очень точные ответы, твердо разделяющие 1990-й год игоды последующие и предыдущие, обычно построены на привязке событий личнойжизни к периоду обладания тем или иным конкретным элементом гардероба (тема«отдельного предмета гардероба» сама по себе является принципиальной ирассматривается ниже довольно подробно).

Этот текстпостроен на материале более чем полутора сотен интервью, частью (около сорока)– устных, в большинстве своем – письменных, полученных в результате проведенияподробных опросов online (в основном посредством блог-сервиса LiveJournal). Подавляющее большинствоопрошенных относится к так называемой «наиболее активной части населения»: заредкими исключениями (приблизительно 8 процентов) в 1990 году они находились ввозрасте 10--25 лет со вполне представительным распределением по возрастнымгруппам (до 12 лет в 1990 году – около 20%, от 12 до 16 лет в том же году –приблизительно 30%, от 17 до 21 года в том же году – примерно 27%, старше 21года в том же году – приблизительно 15%). Различие ответов в зависимости отвозраста опрашиваемого сама по себе оказалась интересным (о чем подробнонаписано далее). В качестве других «разделительных линий» можно назватьсоциальный статус отвечающего и регион проживания: большинство опрашиваемыхжили в 1990 году в СССР, некоторые в настоящее время проживают за границей.

Двойственнаяэмоциональная окраска большинства услышанных мной воспоминаний крайнехарактерна (это, вероятно, будет прослежено и в других материалах данногономера) для воспоминаний о 1990 годе в целом: в этих нарративах, за редкимиисключениями, нет ни однозначной ностальгии, ни однозначного неприятия: «Эх, было время! Вспоминать не хочется, нобыло и весело тоже». Амбивалентное отношение, как будет видно издальнейшего материала, распространяется почти на любой аспект темы «одежда 1990года»: от значений одежды до возможности одеваться по желанию, от свободы ввыборе костюма до «парадной формы». Такая двойственность образует поразительноточную рифму к двойственности, а то и к множественности смыслов, возникшей втот момент в другом языке: языке самой одежды.

«ПРЕЖДЕ НЕЖЕЛИ РАССЕЕМСЯ ПО ЛИЦУ ВСЕЯ ЗЕМЛИ»: ЯЗЫККОСТЮМА В 1990-М ГОДУ

Отталкиваясь от общепринятого втеории костюма подхода к наряду (outfit) индивидуума как к высказыванию, которое интерпретируетсядругими в рамках «языка костюма», общего для всех представителей данного срезасоциума (с очевидными оговорками касательно социального слоя, географическойобщности и ряда других параметров), можно говорить о том, что самым ярким событиемв языке костюма 1990-го года оказывается эффект «вавилонской башни», возникшийпочти на всем позднесоветском пространстве.

Этот эффектвозник, в первую очередь, по причине нарушения логики и временнóго циклабытования одежды на всех социальных уровнях. Во-первых, традиционный дляСоветского Союза дефицит и связанные с ним практики ношения и приобретенияодежды в конце 1980-х -- начале 1990-х годов приобрели крайние формы. Врезультате люди практически потеряли возможность следовать принятым и допустимымв той или иной среде вестиментарным нормам, совершать привычное «высказывание»на языке костюма. Во-вторых, новые источники приобретения одежды (например,увеличение числа тех, кто совершал поездки за границу) и новые ориентиры в моде(иностранные фильмы и телесериалы, распространившиеся в СССР западные каталогиготовой одежды – такие, как «Otto»и «Neckermann», -- иодежда тех же «выездных») привнесли в язык позднесоветского костюмапринципиально новые средства выражения, которые часто фетишизировались иподвергались непредсказуемому переосмыслению по сравнению с исходной средойбытования. Эти «знаки новой одежды» были редки, им приписывалась особенновысокое значение.

 В-третьих, в конце 1980-х годов в СССРпроисходила «ползучая» отмена униформы, постепенное ослабление неписаныхтребований к одежде в целом ряде областей социальных практик (постепеннаяотмена школьной формы; ослабление категорических требований к костюму на целомряде предприятий; появление общественных деятелей-«неформалов», нарушавших всеправила внешнего вида и поведения, ранее обязательные для «застегнутых на всепуговицы» советских функционеров) привело к резкому расширению возможностейязыка одежды в тех областях советской жизни, где он был априорно редуцирован.Однако одновременно шел и противоположный процесс: терялись или размывалисьзначения элементов одежды в случаях, в которых до того вестиментарные кодысчитывались совершенно автоматически, были привычными и понятными.

В-четвертых,стремление к свободе, ксамостоятельному высказыванию в костюме (к этому, как и к любому проявлениюнонконформизма, в советские годы относились крайне настороженно) привело в конце 1980-х годов многих людей кпроявлению индивидуальности в одежде, зачастую – подчеркнутому, дажевызывающему.

Все этипричины в совокупности привели к распаду общего «языкового» пространствакостюма – а за этим у многих людей сформировались недоверие к любымвестиментарным кодам, общая неуверенность в том, что они адекватно считывают«высказывания» в одежде, совершаемые окружающими людьми, и страх перед тем, чтоокружающие не поймут их собственные «высказывания» (зачастую остро неустраивающие самих «носителей» вестиментарных кодов в силу ограниченностидоступных выразительных средств – и ограниченности средств финансовых).

Мне не удалосьнайти более или менее подробных описаний того, как конкретно решали «проблемыкоммуникации» незадачливые строители этой семиотической «вавилонской башни», и,главное, как восстанавливалось взаимное понимание в первичный период исчезновенияобщего языка. Исчезновение же единого вестиментарного кода на позднесоветскомпространстве запустило долгосрочный (в некоторых аспектах -- незавершенный и посей день) процесс создания принципиально нового языка. Однако первое время – вкачестве реакции на распад – был быстро, но конвульсивно, с заметнымисоциальными усилиями выработан необходимый для переходного времени«новояз», в некоторых отношениях оченьредуцированный по сравнению с советскими временами, а в других, напротив,намного более богатый значениями.

Одним изметодов сохранения коммуникаций в нарушенном языке костюма стала остраязависимость от немногих сохранившихся общих «слов», выдвижение их на первыйплан, обострение и расширение их смысла. Например, таким важнейшим «словом»стало понятие «вкуса» (чаще всего воспоминание респондентов о том, как в 1990году в сознании людей активизировалась идея «вкуса», сопровождается тем, что исамо слово «вкус» становится в ответах максимально «нагруженным»). Параметр«вкуса» можно было сохранить в костюме даже при крайней бедности и чудовищномдефиците. «Вкус в одежде» считывался как общее «послание», был сравнительноуниверсален и мог защитить от агрессии «новояза» тех, у кого не быловозможности следовать моде. Он же был и способом самоограничения для тех, ктоимел возможность пользоваться новыми выразительными средствами, но не понимал,как применять их на практике: «Ангорскиепушистые свитера с люрексом и стразами на груди, которые были тогда простописком и шиком, у нас дома считались моветоном»; «…я отбрыкиваласьот лосин, от свитеров с люрексом и ободков на голову»; «…очень благодарна отцу за его хороший вкус. Вмоем гардеробе не было ничего вульгарного никогда…» (респондентку, в товремя – подростка, «одевал» выезжавший за границу отец). Другим примеромужесточения смыслов немногих сохранившихся «слов» может служить лексикон«богатства» и «бедности», хотя и здесь случались ситуации сбоя, нарушениякоммуникаций в силу того, что одежда и предметы косметики приобретались послучаю: «…морда в ланкоме, астрелки на колготках клеем замазаны». Ярчайший пример интерпретациисигнала «богатство/бедность» – следующая ситуация (респондентка и в 1990 годумогла позволить себе одеваться по своему вкусу и выбору): «Как-то раз всей этой кооперативной тусовкойпоехали в лес на турбазу <…> Было холодно и очевидно грязно, но обещалиполный гламур и обманули, конечно, так что я, одевшись для леса, чувствоваласебя в самый раз. <…> Зато были там две парикмахерши, прихваченные впоследний момент для четности, -- так вот они были в вязаных люрексовыхплатьях, кружевных колготках и на каблуках, и одна из них дружелюбно спросиламеня: “Тебя привезли картошку чистить, да?…”». Эта тема –постоянного ношения всего «самого лучшего», вне зависимости от обстоятельств,повторяется в воспоминаниях очень часто, -- в качестве необходимости делатьсвое «костюмное выказывание» понятным, пусть хотя бы по одному параметру.

Помимопривязанности к немногим сохранившим свои смыслы «словам» и «высказываниям» вкостюме, в качестве метода сохранения коммуникаций нередко использовалосьужесточение используемого языка одежды, создание нерушимого, пусть инебольшого, пространства смыслов, внутри которого высказывания оставалисьпонятными и легко интерпретируемыми. Естественно, такое пространство моглоискусственно поддерживаться в основном внутри малых групп: «Законодательницеймод в нашей компании была девочка, которая косила под бизнес-вуман. Онапридумала дресс-код, отступление от которого считалось "вульгарным".Носить можно было только короткие юбки или брюки и куртки. Длинные юбки, платьяи длинные пальто/плащи были объявлены "вульгарными". Краситься иносить золотые украшения, а также туфли на каблуках тоже было"вульгарно"».Здесь отчетливо видно построение этого малого, но легко «верифицируемого»смыслового пространства; существенно, что оно строится вокруг сохранившегопонятность «слова» («вульгарность») и напрямую соотносится с ужезатрагивавшейся темой «вкуса». Вот другое воспоминание о такой искусственносозданном групповом коде: «В сентябре1990 года я перешла в новую школу в центре города. Там мода очень сильноотличалась от моды окраины: те девочки, кто носил яркую одежду или яркиеаксессуары (резиночки, шнурки...), а также лосины, назывались"лохушками". Также нельзя было подворачивать джинсы, завязыватьшнурки на обуви и заправлять свитера в джинсы». Здесь жесткость«дресс-кода» куда выше, чем в обычном подростковом мире: она подчеркиваетвозникавшую в тот момент сложность дифференциации «свой-чужой» по признакуодежды. Жесткость, социальная принудительность этого кода напоминает отношениек одежде и косметике в молодежных субкультурах (о которых речь идет далее) – ноздесь ни о какой субкультуре речи не идет: подростки в описанном классеосознавали себя, вероятно, как «девочек из центра», не более того. Поддержаниетакого «регламента» в подростковой среде, не связанной с субкультурами –по-видимому, вообще характерная черта второй половины 1980-х и особенно 1990года.

Часто создание нового языка одеждызатрагивало и вербальные коммуникации: «"Правильные" дети носили все навыпуск и главное -- одеждуназывали жаргонными словечками: рюкзак назывался "бэг" (отанглийского "сумка"), майка -- "тишка", джинсовая куртка"джакет", носки -- "сырки", пуховик -- "даун" ит.д.».

Интереснымаспектом общей костюмной дискоммуникации стала зависть, которую респонденты, поих воспоминаниям, испытывали к группам, тем или иным образом выработавшим общийязык в одежде раньше или успешнее других. Безусловными лидерами на этом путибыли именно представители субкультур, тогда называвшиеся в официальной речи«неформалами». В особенно выгодном положении оказались те, кто имел возможностьнаследования или заимствования кода у групп, существовавших до распада общегоязыка. Например, новая волна молодых хиппи, возникшая на позднесоветскойтерритории, получила щедрое, прекрасно структурированное наследство первойволны хиппи, так называемой Системы, панки и «металлисты» заимствовали языканалогичных западных движений. Даже «гопники» находились отнюдь не в пустом семиотическомпространстве: они воспроизводили в своей одежде устоявшийся язык рабочихрайонов[1].Люди, ассоциировавшие себя в тот период с той или иной «неформальной»субкультурой, были среди немногих респондентов, чьи ответы говорят не о распадевестиментарного языка, а о его уверенном поддержании: «Как одеты другие, рассматривалось с точкизрения свой/чужой»; «Да, это <одежда.– Л.Г.> было важно для меня, поскольку я был вроде как неформалом. Одежда быласвоего рода отличительным знаком». Респондент, который в те времена «хипповал,естественно», сегодня пишет: «Одежда практически совпадала с идеальным о нейпредставлением, ни до, ни после подобного не было», -- высказывание крайне редкое, почтиневероятное среди опрошенных. Другое в высшей степени интересное высказывание –«в школе и "на районе" --очень важно <как ты одевался. – Л.Г.>. В среде хиппарей ипанкующих, с которыми я общалась, -- очень не» (то есть совсем неважно).Такие ответы прямо указывают то, что в описываемых группах существовал вполнеустоявшийся язык одежды, противостоявший языку широкой среды.

Те, кто не причислял себя к «неформальнымгруппировкам», часто указывают не просто на понимание их влияния и насоблазнительную понятность их языка («Неформалытогда сильно влияли на моду, -- кто к какой тусовке относился, можно былоопределить сразу»; «Огромное влияние на моду оказывалагопническая культура -- шапки-пидорки, спортивные костюмы…»), но и на прямую зависть, вызванную этой простотой и наличиемстабильных, принятых ориентиров в этой среде: «Очень завидовала "хипповавшей" сестре и ее подружкам. Оченьважно было не выглядеть вульгарно-"пошло"».

Из-за распада общего языкакостюма к этой «глухоте» (то есть к неспособности правильно интерпретироватьчужой костюм как «высказывание») прибавилась и «немота», невозможностьсконструировать внятное «высказывание» из доступных средств, создать понятныйдругим костюм, -- поскольку семантическое пространство многих новых предметоводежды оказывалось смещенным или не вполне определимым: «Помню, что жутко завидовала барышне изсоседнего подъезда, которая носила тренировочные штаны “Адидас” из такойшелковистой ткани с полосками по бокам -- и к ним лаковые лодочки с бантиками»,«Мы ходили парадно гулять по Невскомув спортивных костюмах»; «…умоей подруги были <”мыльницы” -- пластмассовые пляжные туфли вдырочку, пользовавшиеся бешеной популярностью в конце 1980-х. – Л.Г.>, она их обула на классную вечеринку зимой с шерстяными колготками»;«мы доставали длинные кожаные пальто“а-ля Штирлиц” с погонами, не понимая, что во всем мире это была как бы гейскаяуниформа»[2]. Outfit переставал бытьсвязным высказыванием, зато высказыванием, хотя бы в самой общей формесообщавшим о «модности» носителя, могла становиться одна-единственная вещь, --как если бы в предложении необходимо было опустить все слова, оставив одно, ине обязательно главное -- например, обстоятельство времени (невольно думаешь обаналогичной технике чтения советских газет, применявшейся советскимиинтеллигентами в более ранние десятилетия). Об разных аспектах этой «властиодной вещи» в тогдашнем гардеробе речь заходит очень часто; мы рассмотрим этотфеномен в одной из следующих глав данной статьи.

Языковые нарушения в костюме 1990года и его хронологических «окрестностей» касались не только непосредственно«высказываний», то есть построения и понимания индивидуального костюма, но ицелых «языковых модальностей», то есть о типах костюма; хорошим примером здесь,видимо, может послужить смутность и искаженность представлений о парадном,«выходном» костюме. Во все времена (и по сей день) парадный костюм обладалудивительной дуальностью свойств, одновременно сохраняя архаическую,традиционную ноту в одежде (что часто свойственно официальному языку в целом),и в то же время демонстрируя наиболее ярким способом представления носителякостюма о «самой лучшей», «самой модной» одежде[3].Однако когда речь заходит о парадном костюме 1990-го года, респонденты в оченьбольшом числе случаев буквально не могутвспомнить хоть какие-нибудь элементы одежды, зарезервированные именно дляторжественных случаев. Причин этого «вытеснения» сразу несколько: элементарныйдефицит; износ старой парадной одежды, автоматически переводивший ее вкатегорию обыденной, а то и непригодной; и, безусловно, все то же разрушениеобщепринятого языка костюма, из-за которых прежнее парадное платье оказывалосьчрезмерно архаичным, в то время как новых представлений о выходной, наряднойили «формальной» одежде не было вовсе. Интересно наблюдать, как участникамопроса запомнилась часто возникавшая необходимость поступаться одним изпараметров пары «традиционное/новое и лучшее» в пользу другого, чтобы ихвыходной костюм выполнял хотя бы одно из требований. Либо, как сформулировалодин из опрошенных «…парадная – этобыла просто любая новая одежда»: «…оченьусловно-парадная. То есть обычно комбинировалось что-то из повседневной носки»;«верхние части от <импортных. – Л.Г.> спортивныхкостюмов носились как выходные или даже нарядные вещи, с джинсами или юбками».С другой стороны, в качестве «выходного» костюма могли быть использоватьсяпредметы парадные, но заведомо устаревшие или взятые у старших родственников: «платье, сохранившееся с выпускного»;«мамино платье из семидесятых»;«реквизированный у папы костюм».Мы опять наблюдаем ситуацию, в которой «высказывание» должно было зачастуювосприниматься только по одному параметру, говорить о носителе костюма «хотьчто-нибудь».

Нам мало известно о том, какстроители вавилонской башни воспринимали постигшую их разноголосицу, но жителипозднесоветского пространства, насколько можно судить по проведенным мнойинтервью, воспринимали поразительную эклектичность тогдашнего костюма судивительными терпением и стоицизмом. Как сформулировал один из участниковопроса, «не было представления, чтоэта дикость безвкусна; вообще [было] спокойное отношение к мешанине».Другой участник останавливается на этом же эффекте подробнее: «То есть были и весьма приличные американскиеджинсы, привезенные знакомыми, и тут же турецкие джинсы-"пирамиды"[4].Еще свитера хипповские соседствовали с финской ярко-зеленой курткой, акроссовки -- с кожаными полусапожками с Рижского рынка. <…> В общем, чтонашел, то и надел». Этот стоический тон свойствен большинствуопрошенных. Вероятно, все они интуитивно понимали, что пространство смыслов вобласти одежды разрушается необратимо и поэтому смирялись с нарастающим«языковым» хаосом, но одновременно с этим – и пытались выработать новый язык(или, по крайней мере, поддерживали групповой «диалект»), а не грустили поповоду утери старого советского стиля: он был заведомо скучным и казенным и –по крайней мере в 1990 году уж точно -- не вызывал ностальгии.

ДОСТАТЬ, ДОДЕЛАТЬ, ДОНОСИТЬ: ПАРАДОКСЫ ПОТРЕБИТЕЛЬСКИХ ПРАКТИК

Общепринятый взгляд на 1990-й годкак на год стремительного распада советских социальных практик, год отказа отнарабатывавшихся десятилетиями навыков и разрушения устоявшихся методов ведениябыта и решения повседневных проблем -- входит в поразительное противоречие стем, что происходило в этот момент в области костюма. Классическое представлениео том, что платье способно поразительным образом «консервировать» черты былыхэпох и отживших социальных установок, воплотилось в вестиментарных привычках1990-го в максимальной степени. Этот год в области костюма оказываетсяапофеозом советских практик, моментом напряжения всех сил и демонстрации всехумений, приобретенных в сфере добывания и ношения одежды в период советскойвласти.

Опытсоветского «дефицита» (который на фоне окончательного опустения магазинов в1990 году начал казаться многим чем-то вроде ограниченного изобилия) оказалсястартовой площадкой для развитиявыдумки, на которую «голь» оказывается особенно «хитра» именно в тяжелыевремена. Если в предыдущие годы те, кто не умел «доставать» одежду илисоздавать ее самостоятельно, мог одеваться– пусть плохо, пусть скучно, пусть социально-презренно, но все-таки одеваться –в советских магазинах, то в 1990 году эта возможность почти исчезла: дляобладания минимальным набором одежды, не говоря уже об одежде модной, новой иликачественной, каждый из опрошенных должен был прилагать нетривиальные изначительные усилия.

На вопрос отом, откуда, собственно, в 1990 году бралась новая одежда (в вопросеуточнялось: «…не обязательно “свежекупленная”, -- просто то, что можно былонадеть на себя сегодня и чем ты еще вчера не обладал»), по крайней мере десятьпроцентов респондентов дали ответы, указывающее на случайность и неочевидностьисточников приобретения новых элементов костюма: «Не знаю», «Не представляю себе», «Не могу даже вообразить», «Покупкиновых вещей в этот период я не помню», наконец -- исчерпывающее: «Ниоткуда». Это «ниоткуда»подчеркивает значение первой и главной из советских практик бытования носильныхвещей, достигшей своего пика в 1990-м году -- донашивания. Как сказал один изреспондентов, «одежда бралась -- вшкафу», уточняя: «в моеми в отцовском». Это был один из главных эффектов советского и особеннопозднесоветского донашивания: донашивались не только свои вещи, но любые, которые еще можно было носить.Гардероб полностью превратился из индивидуального в

семейный; советская практикаобмена вещами между сестрами, матерью и дочерью, отцом и сыном достигла пика. «Основное носимоемной в 1990-м было носимое мамой в 1970-е», «…еще у меня был шелковый кружевнойэстонский лифчик с лебедями, который <…> мой дедушка привез бабушке иззаграничной командировки ДО ВОЙНЫ!». Иногда ситуация доходила дофантасмагорической: «все младшие дети в семье носили вещи с надписью “Саша Гаврилов” -- такмама метила мою одежду перед пионерлагерем».  К 1990-му году внутри этой системы стерлисьне только поколенческие, но даже гендерные границы: «я носила носки старшего брата, трусы, по-моему, тоже (одни так точнопомню)»[5];«носила дедушкины рубашки вклеточку на два размера больше <чем нужно. – Л.Г.>»; «У нас денегособенно не было, поэтому я в основном донашивала вещи брата и старшей соседки».Кстати, это вынужденное расширение круга, в котором обменивались поношеннымивещами, к 1990 году достигло также невиданных прежде масштабов: «у нас в МГУ профком устраивал замечательныеакции -- все приносили старые детские вещи и можно было меняться». Самфакт того, что это ярмарка обмена была организована профкомом крупнойорганизации, показывает, как высока была не только приемлемость этого методапополнения гардероба, но и его необходимость. Вечная советская практикаоткладывания старья «на черный день» и тут оправдала себя в полной мере, нарядус другими советскими костюмными практиками. Это распространялось даже на ткани,из которых можно было что-нибудь сшить, и на старые вещи, из которых теперь, вмомент невозможности получить одежду нормальными способами, пытались соорудитьчто-нибудь пригодное для носки: «В тотгод многие обращались не столько сшить из новой ткани, сколько перешить что-тоиз старых вещей»; «В шкафулежали “распорки” -- распоротые старые вещи, из которых в этот год что-топытались шить за неимением ткани»; «в 1990 году я как раз сшила себе летнийсарафан из узбекского хлопка (лежал у мамы в шкафу со времен ташкентскогоземлетрясения)».

Постоянное ощущение на себе чужого истарого упорно описывается в ответах как мучительное, а часто – и унизительноепереживание. Так, одна из респонденток в устном интервью рассказывает, что в1990 году в школе (восьмой класс) за ней закрепилась кличка «Прощай, молодость!»-- по бедности она не носила никаких вещей, кроме перешедших к ней от матери итеток. Об эпизодах, когда удавалось получить что-нибудь свое и подходящееразмеру, многие участники опроса, бывшие в тот период ограниченными всредствах, говорят как о подлинных подарках судьбы. Вещь не могла позволитьсебе надоесть или выйти из моды, -- ее носили до тех пор, пока можно былоносить, все, кто мог ее носить; идея о том, что у предмета одежды естьжизненный цикл, перестала быть релевантной одновременно с представлением о том,что у каждой вещи есть свой хозяин. Вещь перестала быть индивидуальнойсобственностью и стала предметом общего пользования, как полотенце в бараке.

Еще одна, совсем ужспецифически-советская практика в 1990 году стала особенно неизбежной дляприобретения новой одежды: это регламентированное распределение, зачастуюосуществлявшегося по крайне своеобразным алгоритмам, сформировавшимся в1960—1970-е годы и изображенным, например, в фильме Э. Рязанова «Гараж»[6].К этим алгоритмам следует отнести «отоваривание талонов», «выигрыши посоцзаказу» (когда, скажем, на каждый отдел НИИ «спускались» две пары женскихзимних сапог, и желающие тянули жребий за право их приобрести – вне зависимостиот цвета, фасона, размера и прочих малозначительных факторов), «распределениепо месту работы» (когда на те же две пары сапог заранее записывались в очередь)и последующее перераспределение материальных благ частным способом, -- скажем,обмен или перепродажа. Если до девяностого года эта практика была альтернативнымметодом приобретения чего-нибудь особо дефицитного, то к 1990 году, когда вкатегорию особо дефицитной перешла вся одежда, продолжавшие действовать (пустьи в урезанном виде) советские схемы распределения приобрели особую важность: повоспоминаниям одного из опрошенных (подтверждаемых и другими ответами), «в 90-м записывались на любую вещь – простопотому, что это была вещь, потом можно было получить за нее другую вещь, болееподходящую». Одновременно алгоритмы, по которым осуществлялосьсоциальное «коловращение» одежды, перешли с уровня частных, локальных,«разовых» взаимодействий на уровень групповых ритуализованных практик: «покупали всё только на распродажах в НИИ.Тянули жребий. Доставалось часто не то, что было нужно. Поэтому в холле виселиобъявления: “Меняю то на сё”»; «…как раз в тот год у нас была третьекурсница, унее была тетрадочка, и весь институт ходил к ней записывать выигранные вещи испрашивать, не меняет ли кто-нибудь подходящее; какая была ее выгода – не знаю,наверное, что она сама всегда находила себе нужное». Существованиев рамках этой системы чаще всего вело одновременно к поразительной эклектике вкостюме частного лица и поразительного же однообразия в костюме группы лиц: «А вот плащ "по талонам" у менябыл, потому что плащ был румынский, а на румынские вещи талоны давали на заводе"Двигатель революции", где у тёти работала подруга. Она нам отдаласвой талон. У нас в классе почти у всех были такие плащи, потому что завод"Двигатель революции" находился в нашем районе». Люди, по родусвоей службы получавшие униформу, почти всегда использовали ее в качествеповседневной одежды: «знакомый ходил вмилицейской форме, даже на дискотеки, ему повезло, что не надо париться было»;«…для показательных выступлений наКрасной площади выдали спортивные костюмы, куртки даже, даже красивые, она былатак счастлива, [потом] носила, не снимая». Расширенной версиейраспределения было «прикрепление» людей к разного рода спецателье и«спецсекциям». Если до 1990 года принадлежность к кругу «прикрепленных»позволяла одеваться хорошо или престижно по меркам тогдашнего общества, то в1990 году эти источники иногда оказывались единственной надеждой на теплоепальто или приличные брюки. Небольшое разнообразие ассортиментаспецраспределителей выглядело в последние годы существования СССР невероятнымизобилием на фоне пустых прилавков обычных магазинов. Иногда возможностьодеться в спецраспределителе доводила до трагических курьезов: «…у нас была знакомая, уже под пятьдесятлет… Так ее в том году кто-то устроил в распределитель для начальства, и онасошла с ума. Обычная женщина, а стала деньги занимать, продавала книги…». Совершенноаналогичную реакцию на изобилие товаров в магазинах часто описывали советскиеграждане, случайно оказавшиеся в заграничной командировке. Я помню рассказзнакомого о туристической группе, сумевшей в 1985 году объединить усилия, чтобыв Польше ради покупки дубленок продать все ценные вещи, которые у них были ссобой, причем эта продажа, -- так как подобные операции были советским туристамзапрещены – происходила по очень сложной и многоступенчатой схеме.Поразительно, что двое входивших в туристическую группу мужчин продали тогдасвои обручальные кольца, будучи твердо уверены, что жены оценят их поступокположительно.

В 1970—80-егоды для многих людей по разным причинам участие в неофициальных схемахраспределения (проще говоря, к покупкам по блату) было зазорным или казалосьслишком сложным: надо было искать «нужных» людей, затем просить их… В 1990 годупокупка по блату перестала считаться зазорной (иначе все равно ничего купитьбыло нельзя), и люди, раньше уклонявшиеся от участия в подобной деятельности,теперь стали прилагать большие усилия для того, чтобы включиться вразнообразные «серые» схемы покупок -- например, на «закрытой» распродаже в«Детском мире». Участие в неофициальном распределении сделалось необходимостью,потому что оно стало нужно для решения насущных будничных проблем, а не длясамоценной погони «за тряпками».

В ситуациираспада системы экономических связей схемы распределения в 1990 году оказалисьважны как никогда прежде. Предметы одежды больше не воспринимались какпредназначенные для определенной социальной группы. Из пространства смысловодежды окончательно выпали все понятия объединения по социальному признаку, понятиясоциальной самоидентификации хозяина – кроме, как уже сказано выше, молодежныхсубкультур.

Та жетенденция укрепления и обострения значимости коснулась еще одной важнейшейсоветской практики обретения костюма, -- хэнд-мейдинга, самостоятельного созданияили изменения предметов одежды[7].Роль ателье и портних, всегда очень значительная в СССР, стала еще болееважной. Однако к профессионалам могли позволить себе обратиться далеко не все.У человека, интересующегося историей бытования костюма в ХХ веке, создаетсявпечатление, что масштабы, которое женское (а зачастую и мужское) рукоделиеприобрело в Советском Союзе, практически несопоставимы ни с одной развитойстраной того же периода[8]. Кажется, за редчайшими исключениями несуществовало советской семьи, в которой представители хотя бы одного поколенияне умели бы создавать одежду своими руками: шить, вязать, на худой конец –ушивать или перешивать приобретенные другими путями вещи. Впрочем, это жекасается и остальных бытовых навыков – это наиболее четко выражено формулойАлександра Чудакова: «В этой стране, чтобы выжить, все должны были уметь всё»(роман «Ложится мгла на старые ступени»). Чаще всего такие умения шлифовалисьмноголетней практикой и достигали уровня, сравнимого с профессиональным. Если допозднесоветского периода хэнд-мэйдинг в большинстве крупных городов СССРпомогал разнообразить гардероб, получить в свое распоряжение модную вещь илисократить себе усилия по добыванию одежды и отстаиванию очередей, то к 1990году хэнд-мейдинг стал жизненно необходимым занятием. За иглу взялись даже те,кто никогда не предполагал в себе интереса и способности к этому занятию. Какписал один из участников опроса, шивший много и хорошо (я еще буду цитироватьего не раз), «собственно, и шить-то яначал не от безденежья, а от безысходности». Даже те, кто, пособственному утверждению, ничего не делали в тот год своими руками, в следующейфразе мимоходом замечают: «Футболки истарые джемпера красила, в черный и "кляксами"»; «…из лично моихприемов -- покраска морально устаревшей (да и просто устаревшей) одежды вчерный цвет». Здесь видно, насколько такие мелочи (сегодня вполнеспособные восприниматься как проявления энергичной креативности) «несчитывались» на фоне масштабов, которых хэнд-мейдинг достиг в 1990 году.Рукоделия переставали существовать в качестве хобби и превращались внеобходимое занятие: «…некоторыеженщины отчаянно посещали курсы макраме, фриволите и шитья с вязанием». Однаиз корреспонденток рассказывает, что в 90-м году научилась шить «что угодно»,добавляя: «…новая одежда бралась,когда появлялась ткань. Идей хватало».

В 1990 годубыло невозможно купить не только одежду, но и ткани, поэтому и их респондентыдобывали с большими усилиями. Более того, изменилось отношение к темматериалам, из которых в принципе могла быть сделана одежда: «…в девяностом, оказавшись в Курске, ясовершил сотоварищи набег на свалку кожевенной фабрики, туда выбрасывалсянеликвид, -- огромные, прекрасные коровьи шкуры; отличная, хорошо прокрашеннаязамша. <…> …В тот год <…> вся наша компания красовалась в замшевыхжилетах…с ними можно было ходить в осенней куртке зимой, а куртка-то была однана все про все». Как один из вариантов хэнд-мейдинга, своегоапогея достигла и всегда бытовавшая в СССР практика модификации одежды:переделки, подгонки, «примоднения», -- словом, превращения добытой вещи вподходящую. Уже упоминавшийся дефицит ткани привел к возникновению «распорок»-- кусков старой одежды, распоротой по шву и сложенной в шкаф в ожидании новойучасти; как уже говорилось, век одной вещи в позднесоветский период оказывалсяпоразительно долгим. То же самое касалось новых вещей, никак не подходящиххозяину: «…себе я трикотажное платьешила, закупившись мужскими вьетнамскими майками огромного размера»; «…у нее <мамы.-- Л.Г.> было полно шьющих подруг, которые чего только не создавали, -- вплотьдо сумок из голенищ старых сапог -- сами шили»; «…в окрестных магазинах(Бирюлево, жопка города Москвы) продавались мужские кальсоны и балахоны, изкоторых мы шили модные кофточки». В моменты, когда невозможнобыло достать остро желанную вещь, самостоятельное творчество могло приводить кистинно поразительным результатам:

«У меня зрение было из рук вон, стекла тогдаочковые были только натурального прозрачного цвета, а хотелось темных, но чтоби видеть при этом. Брала свои родные очки в толстой розовой оправе, специальнуютакую прозрачную цветную – фиолетовую! -- пленку для рукоделия <…> и толи на клей, то ли на скотч цепляла вырезанные в форме стекол куски пленки кродным стеклам изнутри». Кстати, переделывание и приспособлениеимеющегося распространялось, конечно, не только на одежду и аксессуары: «стрелки на глазах рисовала акварельнымчерным карандашом из роскошного немецкого набора для рисования»; «помню, чтодевчонки в классе добавляли к белому лаку те или иные чернила, перемешивали икрасили ногти этим»; «девочки в лагере, у которых не было косметики, соскребалицветную извёстку со стен и подводили глаза, как тенями» Невольновспоминается и каша из топора, и советы из «Науки и жизни» по превращениюпылесоса в вентилятор, и сохранившаяся с 1940-х годов практика рисованиястрелок от чулок на голых ногах[9]).Таким образом, исчезло представление о цельном облике предмета одежды –аналогично тому, как и его обладатель потерял сходное убеждение в том, что онпроживет свой век по заранее заданному социальному сценарию, что жизнь неперекроит его, скажем, в представителя другой профессии и не подгонит по своеймерке под образец другой социальной группы, другого класса общества[10].

Всегда высоко котировавшееся вСоветском Союзе знание (пользуясь шуточным выражением тех лет) «рыбных мест»,то есть обычных магазинов, не известных широким массам и все же позволяющимкупить более или менее качественную одежду, к 1990 году, по воспоминаниям опрошенных,стало восприниматься как бесценное. Понятие «рыбности», правда, к этому временисильно расширилось, включив в себя места, где можно купить любую, хотькакую-нибудь вещь, пригодную для носки: «Якупил себе рабочие турецкие ботинки толстой, чуть не чемоданной кожи. Настройке купил. Такие дела…»; «…белые маскировочные костюмы, купленные вмагазине “Охотник”»; «…у нас была очень стильная девушка, так вот она купила ввоенторге сапоги и плащ-палатку…» Один из опрошенных сообщил, чтов армии, в свою очередь, новые гражданские вещи покупали у новобранцев. Заэлегантными вещами москвичи ходили в художественные салоны, в том годусмягчившие условия приема вещей на реализацию, и в Измайлово, -- и там, и тамможно было приобрести работы разного рода умельцев. В регионах еще доживалисвой век остатки «Березок», а по мере их умирания новый смысл приобреталикомиссионки, -- «работать» с этими магазинами в 1990 году научились даже те,кто еще за пару лет до этого брезговал и теми, и другими заведениями.

Из воспоминаний участников опросавозникает четкая картина того, что одежду было невозможно купить нигде – и темне менее спорадически, непредсказуемо ее приобрести можно было где угодно.Советские фарцовщики и «спекулянтки» (по сути, выполнявшие ту же работу) потихонькупереходили от полуподпольной торговли «с рук», то есть в индивидуальномпорядке, и от практики торговли на дому, при которой клиент мог рыться вразвалах многократно перемеренных тряпок, к организации стихийных блошиныхрынков. Торговцы стали собираться на определенных территориях, причемтерритории эти множились, расширялись и переставали быть подпольными. Некоторыеиз стихийно сформировавшихся в ту пору вещевых рынков стали вполне«официальными», организованными и действуют до сих пор (например, вокругбольших стадионов в Москве), по-прежнему обеспечивая людей дешевыми носильнымивещами. Впрочем, как заметил один из корреспондентов, «тогда вообще все со всеми торговали понемножку». Вещь втот год потеряла не только заранее известное назначение, фиксированную форму,постоянный смысл и предопределенный жизненный цикл, -- она потеряла средуобитания. Теперь она была бродяжкой, для которой гардероб хозяина не становилсяпоследним пристанищем: хозяин в любой момент мог передать или перепродать ее.

Тонкий вещевой«ручеек», просачивавшийся на советскую территорию из-под железного занавеса, в1990 году окреп и расширился по мере того, как занавес поднимался: всего, чтобыло связано с «индивидуальным импортом», стало больше, значение любыхимпортных вещей на общем сером фоне обострилось донельзя; здесь вновь практика,бытовавшая в советские времена, поразительно окрепла на фоне общего распадатаких практик в других областях. В частности, страны Прибалтики, в советскиевремена служившие источником «приличных» вещей, теперь стали местом, кудапостоянно ездили позднесоветские «челноки». Вещи из Прибалтики котировалисьниже импортных, но, насколько можно судить, выше сделанных в России: «…красивый свитер. Мне его привезли изТаллина, так что он правда был красивый». Следом за Прибалтикойочень часто в качестве родины «приличных вещей» респонденты упоминают Минск: «Как раз в 90-м году она <мама. – Л.Г.> привезла много белорусского трикотажа экспериментальных минских фабрик.Они шили одежду маленькими партиями, очень интересную, даже, я бы сказала,авангардную. Поэтому я всегда имела репутацию модницы»; «…что-то покупали в Минске -- там было получшес выбором»; «…на рынках Минска и в комиссионках можно было вполнеприлично одеться». Как и в советские времена, «заграницей» дляевропейской России служила Москва, -- но в 1990 году, как заметил один изучастников опроса, «”ни-че-го”,которое было в Москве, по сравнению с нашими местами было “до хре-на”».Москва превратилась из источника одежды получше в источник одежды как таковой,-- пусть хоть бы и мужских кальсон: «…отецпривез из Москвы шерстяные подштанники, мы их перешивали». Затов сравнительно хорошем положениинаходились портовые города, где моряки (точнее, жены моряков) всегда торговалис рук или сдавали «хабар» в комиссионные магазины, теперь в открытуюдемонстрировали его на стихийных рынках (да и комиссионные, по воспоминаниямреспондентов, в том году резко преобразились: по мере увеличения числа«выездных» и уменьшения ограничений на закупку частными лицами иностраннойвалюты, импортные вещи стали однозначно преобладать в комиссионках).Приезжавшие в СССР иностранцы (которых в 1990 году стало значительно больше)освоили метод продаж всего, что можно было купить на родине за бесценок. Еслипрежде эти вещи осторожно толкали фарцовщикам, то теперь обладатели «невидимой»помады или цветных прищепок для белья спонтанно организовывались в постоянныеторговые точки, куда тянулись знающие граждане: «... той весной в нашем подмосковном поселке появились вьетнамцы. Онирасположились на практичеки заброшенном "колхозном" рынке, разложилисвой нехитрый, но яркий товар на раскладушках и... Торговля началась. Перваязапомнившаяся покупка -- сиреневая тряпочная ветровка. Сшитая криво-косовьетнамскими умельцами, она, тем не менее, была писком моды...»; «…сестра была маленькая, <…> ейпокупали колготки с поезда Пекин-Москва, многие в Кирове ходили к нему ипокупали одежду. Только не совпадали размеры, у них маленькие были. <…>…и вообще, там просто была одежда, а в магазинах не было».

Усиление и«обострение» советских практик приобретения одежды в 1990 году  выглядит особо впечатляюще потому, что оносопровождалось, видимо, все возраставшим отвращением к «советскости» самой одежды. Это качество основной массыносильных вещей с понятным единодушием фиксируют почти все респонденты. Ужеупомянутая гиперсемантизация отдельных, оставшихся понятными элементов ипонятий в момент распада цельного «языка» одежды – и говорения об одежде --прекрасно видна на примере слова «советский»и стоявшего за ним смысла. «Советскость» в костюме прочитываласьмоментально и безошибочно, слово это в 1990 году имело однозначно ругательныйсмысл (параллельно с тем, как слово «советский» приобретало столь же негативныйсмысл в политической и иной речи): «…принцип различия был -- одет по-советски/непо-советски». Один из респондентов рассказал о возможностидобывать с государаственного предприятия футболки, которые выносили изпроизводственного помещения еще до нанесения на них рисунка, -- это делалофутболку «не-советской»: «с рисункомносили только лохи». Кажется, и сама государственная промышленность втом году сделала по крайней мере одно судорожное усилие для того, чтобы«проглотить» неприличное слово в языке одежды, сделать советское не-советским.По воспоминаниям одного из интервьюируемых, «…советские швейные предприятия ударно шили коричневые школьные платья,а они враз стали никому не нужны. тогда советские швейные предприятияприделывали к платьям белые манишки, пришивали игривые пуговички и продавали в"Детском мире" под видом платьев парадных». Можно представитьсебе, насколько удачным и малозаметным был такой обман.

ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ НЕЗНАЧИМОЕ:СОЦИАЛЬНЫЕ И ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ СМЫСЛЫ КОСТЮМА В 1990 ГОДУ

Среди ответов, присланных мне респондентами, были два,полностью характеризующих ситуацию с воспоминаниями о социальном значениикостюма в 1990-м: «Одежда говорила очеловеке почти все»; «Одежда ничего не говорила ни о ком». Поразительнымобразом, в восстановленной по воспоминаниям картине года эти два ответасовершенно не кажутся противоречивыми; не имеют они и отношения к разномупониманию заданного вопроса. Они указывают на разницу в оптике, с помощьюкоторой те, кто дал эти ответы, рассматривают окончательно сформировавшийся в1990 году остро дуальный подход к одежде в качестве средства коммуникации: еелибо не замечали, интуитивно понимая, что язык одежды нарушен, и исключаякостюмное высказывание из общей семантики внешнего облика человека, -- или,наоборот, рассматривали очень внимательно, пытаясь, как уже говорилось ранее,уловить остатки понятных «слов» сквозь раздражающие шумы.

Наряду с другими рассматривавшимися «словами»,сохранившимся и понятным качеством в языке костюма оказалась «успешность», --и, как и многие другие «слова одежды» в тот момент, она приобрело расширенный иутрированный смысл. Dressing for success,одежда как маркер социального статуса и благосостояния, всегда имела вСоветском Союзе особое значение (как, впрочем, и в других странах с низкимблагосостоянием частных лиц во все времена и в любую эпоху): здесь миллионер ирабочий не могли носить одну и ту же модель джинсов «Lee», вполне устраивающую обоих с точкизрения соотношения «цена/качество». Однако в 1990 году в транслируемые одеждойсмыслы «успешности» или «неуспешности» добавилась принципиально новаясоставляющая: теперь костюм говорил о том, насколько успешно его хозяинвстраивался в вырастающий на глазах принципиально новый мир. Формировалосьновое, жесткое и жестокое требование к «успеху»: если в периоды стабильностиуспех так или иначе означал умение эффективно встроиться в стабильныеструктуры, суметь найти свое место в их налаженном механизме, то впозднесоветские годы успех стал означать принципиально противоположное: умениевовремя «выйти» из этих распадающихся структур и самому создать для себя новоесоциальное «место» в хаотической новой реальности. Для тех, кто в 1990 годуумел (и мог позволить себе в финансовом плане) найти, достать, купить,заказать, приобрести настоящую вещь, она становилась немедленной икрайне важной заявкой об успехе, -- осязаемом и неподдельном, тем более, что вдругих областях критерии успеха и неуспеха становились все более призрачными:твою должность могли упразднить в любой момент, но твое кожаное пальтооставалось с тобой. Некоторые элементы костюма считались априорнымсвидетельством об успехе его владельца: «Мысмотрели какой-то сериал про бедных фермеров, вроде “Рабыни Изауры” <sic! – Л.Г.>, и я спросила: “Мама,почему он называет себя бедным? У него же есть джинсы и джинсовая куртка?”»;«…когда собрал <приличный костюм. – Л.Г.>, почувствовалсебя лучше, меня даже стали пропускать в ресторан “Потсдам”. А до этого мучилсякаким-то синдромом плохой одежды -- не мог знакомиться с девушками, даже стеми, которые заложили на то, во что ты одет». Для тех же, кто немог принять энергичного участия в борьбе за социальный успех в новых условиях,одежда, наоборот, абсолютно теряла свой социальный смысл. Если приходилосьносить, что угодно, не имея возможности сознательного выбора, то одежда неговорила о ее владельце «ничего»(и, конечно, таким образом, говорила о нем «все»).

Многие из респондентов явно очень остро чувствовали в 1990году эту составляющую одежды как едва ли не единственного верифицируемогомаркера успеха: «Одежда казалась непросто вещью, частью имиджа -- а самой ценностью жизни… <…> А еёполнейшее отсутствие в свободной продаже будоражило, заставляло охотиться нашмотки и радоваться удачным операциям по их захвату». Эта темагордости по поводу возможности приобрести и носить сколько-нибудь достойнуюодежду появляется постоянно, подчеркивая не только значение одежды как символа«успешности», но и ее значение в сохранении индивидуальности, права на выборобраза «я» (о чем речь подробно пойдет позже): «В то лето “выбрасывали” в разных местах, я эти места выучила и, еслине соврать, две недели ездила по магазинам каждый день»; «Горжусь тем, что ниразу, ни разу не надела ужасных советских панталон». Начатьносить «советские панталоны» означало не просто перейти на некрасивое инеудобное белье – это означало капитулировать, расписаться в собственнойнеуспешности[11].

Два наиболеезаметных параметра, по которым участники опроса говорят об одежде 1990 года какоб «очень важной» или об «абсолютно неважной» -- это возраст и материальноеположение респондента в описываемый момент времени. Возраст в данной ситуациииграет совершенно особую роль: молодежь традиционно придает особое значение построению собственного имиджа исоответствию нормам своей социальной группы, а в переходном 1990 году к этому прибавилсяэффект «чистого листа». Носить было нечего – но зато носить можно было все, чтоугодно. Особенно остро это переживалось в процессе постепенной отмены школьнойформы. Поэтому многие мои корреспонденты из младших возрастных групп описываютсвою одежду 1990 года со смесью восторга и ужаса: «…криво-косо пошитое, но какое-то “свое”. Господи, что за кошмар мыносили! Но зато как было весело!». Внезапная свобода в возможностивыбора одежды и исчезновение нормативов оказались настолько сладкими для молодежи,что молодые люди часто готовы были простить окружающему миру даже унизительнуюнищету. Представители же старшего поколения, начиная с тех, кому в 1990 годубыло больше двадцати лет, куда менее единодушны в выражении веселья; особенноэто касалось тех, на ком лежала ответственность за детей или за родителей. Вэтих случаях часто было не до имиджа: невозможность достать теплую детскуюкуртку или теплые ботинки вызывали у опрошенных брезгливость и отчаяние. «С одной стороны, ощущение полного облома ивнутренний дискомфорт от собственного вида. С другой -- голова болела о том,чтоб детей одеть-накормить, так что о собственном гардеробе думать было некогдаи даже как-то стыдно». Одна из корреспонденток, которой было в 1990 годушесть лет, предложила ответить на мои вопросы маме, которой тогда было двадцатьсемь: «Я спросила свою маму, онаговорит: отстойный был год, вспоминать не хочется». В дальнейших ответахэтой женщины на вопросы нашей анкеты повторяется слово «повезло», применяемое клюбой необходимой вещи – случайно приобретенному пальто или теплому костюму.При этом через несколько строк выясняется, что у мамы была репутация хорошоодевающейся дамы, даже модницы: «…вообщепеределывала всю одежду, шила из старых вещей, обшивала себя и всю семью,поэтому всегда была одета лучше всех. Её спрашивали: "Где достала?" -а это всё было самодельное. Из вещей своего отца делала себе одежду».Здесь очень видно, как воспоминание о необходимости «переделывать всю одежду»,«шить из старых вещей», «из вещей своего отца», «обшивать всю семью» по ночам(это выражение фигурирует в другом пассаже) полностью отравляет воспоминание окомплиментах и «модной» репутации: красота, достигнутая такими большими инастолько вынужденными усилиями, радости не приносит.

Влияниеже материального положения, в котором участники опроса находились в том жегоду, оказывается менее однозначным. С одной стороны, были люди, безусловнодовольные своим костюмом в силу возможности доставать качественные и модныевещи: «…мама [--] бывшая спекулянтка <…> Наша семья в основном общаласьс людьми своего круга. Т.е. опять же все были одеты из Березки. <…> Все очем мечтала, да и мечтаю, всегда становится реальностью»; «…мечта нерасходилась с реальностью; ощущала себя самой красивой, мне завидовали» (папареспондентки регулярно привозил вещи из-за границы). С другой стороны,далеко не всегда те, у кого были деньги и кто мог позволить себе покупать вещиу спекулянтов, пользоваться магазинами наподобие «Березок» или даже выезжать заграницу, поминают свой костюм образца 1990 года добрым словом. Дело тут не вэстетических критериях, а все в той же необходимости добывать, выискивать,почти всегда соглашаться на вещь не потому, что она нравится, а потому, что ееможно приобрести. Кроме того, в отличие от линейного понятия возраста,нелинейное понятие «материальной обеспеченности» в 1990 году стало особозыбким: появились как люди, потерявшие источники дохода, так и те, кто впервыев жизни неожиданно приобрел деньги, превышающие прожиточный минимум, и мог позволитьсебе тратить их на одежду. К этой категории относились ранниепредприниматели-кооперативщики и полузаконные предприниматели всех сортов, атакже представители некоторых профессий, которым открытие «железного занавеса»дало шансы на новую жизнь: так, одна из участниц опроса, художница, пишет: «…у нас вдруг стали покупать картинки --сперва отъезжающие за границу, а потом и местные коллекционеры, намеревавшиесяустроить какой-то музей. Это важный момент: людей, у которых вот именно в этигоды после долгой нищеты вдруг завелись деньги -- при том, что образ жизни икруг общения совершенно не переменились, было, наверное, не очень много. То есть, это более-менее специфическийопыт». Иногда человек оказывался «модником» в результатечистейшего счастливого случая, без усилий со стороны носителя костюма. В такомслучае результатом изменения статуса становились не только радость, но инедоумение: «…кроме того, как раз в90-м родители съездили в Америку и привезли оттуда, кажется, несколькочемоданов всяких тряпок, себе и мне. В Штатах в том году носилиизумрудно-зеленое, и в результате изумрудно-зеленым у меня оказалось все: отрюкзака до варежек»; «…никогда не интересовалась тряпками, но тут сестрасъездила во Францию и привезла кучу всего, и оказалась в центре внимания…». У тех же, кто в 1990-м не нашелновых возможностей для приобретения вещей, разговор о значении одежды иногдавызывает реакцию отторжения, едва ли не неуместности самого вопроса: «Как-то у меня нет ощущения, что мы в тотмомент ели нормально...»; «Было чувство, что живем в глубокой заднице, жралимакароны и картошку, примерно так же жили и все остальные ребята из нашегокласса, поэтому одежная неполноценность не ощущалась». Даже те изпредставителей этой группы, кто, наоборот, сообщает о значимости одежды в 1990году, говорит об этом как о травматической составляющей личного самоощущения.Так, одна из участниц опроса в перечислении предметов своего гардероба в томгоду ставила в конце некоторых пунктов пометку «(страдала)»: «…какие-тонемецкие юбки (страдала) <…> купальник был вязаный белый (опятьстрадала)…». Эти ощущения явно были неприятны настолько, чтовызывали активное желание их забыть: «…помнюдухи, может быть, и то, что это были ужасные времена :) остальные ужасы памятьуслужливо стирает»; «…ужасные времена.Не хотела бы сейчас одеваться так, как одевалась тогда»; «Как хорошо, что тевремена закончились!». Особенно мучительно переносили предельновыросшее значение костюма как маркера социального статуса те, кто в тогдашнейбедности оказывался одним из немногих представителей более обеспеченного классаи был вынужден «соответствовать» (слово, встречающееся по крайней мере вдесятке полученных мной интервью, часто даже без дополнения, как имеющиесамоочевидный референт: «Хотелосьсоответствовать»; «Было нужносоответствовать»): «...вмузыкальной школе меня "ставили на место" девочки из семей, где папыездили в заграничные командировки. Сейчас я понимаю, что они над моей одеждойиздевались <…> Мне почему-то казалось, что <они> сами по себе прекрасные,мне хотелось с ними дружить, гулять, мне в голову не приходило, что оденься ятак же, буду не хуже их».

Подобно тому, как в расшатавшемся языкекостюма 1990 года особое значение приобрели некоторые сохранившиеся «слова»,так в столь же расшатавшемся глобальном языке коммуникаций того момента особоезначение приобрели некоторые сохранившее свой смысл атрибуты, -- осязаемые,заметные атрибуты повседневного материального мира, среди которых одним изнаиболее заметных и понятных была одежда. Любое высказывание здесьвоспринималось очень остро, в него вчитывались дополнительные смыслы. Наподбитые ватой плечи носителя модного костюма ложился груз необходимостиотвечать за свою одежду, «соответствовать» ей: ты не мог быть одет «никак» лишьпотому, что сегодня тебе было лень одеться хорошо. Расхожая американская фраза«You are what you wear», подразумевающая простую необходимостьотноситься к своему костюму внимательно, в СССР в это время приобретала почтибуквальный смысл: костюм становился не одним из элементов имиджа, по которымопределяют вкус, достаток и социальный статус человека, но основным,системообразующим элементом для оценки; по тому, что ты носишь, можно было сбольшой вероятностью определить не твое отношение к одежде, а меню твоегоужина. Переходя от английских слоганов к русским поговоркам, можно было бысказать, что в этот период человека могли не только встретить, но и проводитьпо одежке.

ЕДИНСТВО И РАЗНООБРАЗИЕ В КОСТЮМЕ

Сложный язык моды всегда требовал от своих носителей соблюдения определенныхправил унификации и в то же время определенных правил разнообразия в костюме – подобно тому, как язык,используемый при вербальных коммуникациях, для нормального своего бытованиятребует одновременно единства смыслового пространства и в то же время гибкостииспользования, обеспечивающей ему возможность приспосабливаться и выживать впостоянно меняющейся реальности.

Для того,чтобы оценить процессы, связанные с проблемами унификации и разнообразиякостюма в 1990 году, мне придется обсудить некоторые аспекты бытования костюмав советском пространстве в целом, -- здесь проблемы однообразия/разнообразиявсегда стояли особенно остро. Однообразие в одежде советских граждан,поражавшее иностранцев, было вызвано не только пресловутым дефицитом и схожестьювсех продуктов советской текстильной промышленности, но и социальными аспектамибытования костюма, -- в частности, чрезвычайной ригидностью советскихдресс-кодов, почти не допускавших индивидуального подхода к повседневному (азачастую и к выходному) костюму. Кроме того, необходимо помнить, что всоветском пространстве костюм человека был индикатором не только и не столькоего личных вкусов и даже социального статуса, сколько его благонадежностивнутри действующей государственной системы. Длина подола, ширина штанин, формастрижки, цвет помады имели не индивидуальное и даже не социальное, нополитическое значение. Борьба с нарушением дресс-кодов советской повседневностибыла не только идеологической, но и буквальной: разрезание «дудочек» инасильственное обрезание длинных волос хиппи в отделениях милиции являютсясверхбуквальной иллюстрацией того, как «общество моделирует облик индивидуума»[12].

Из-за действияэтих факторов построение полноценного индивидуального имиджа становилось всоветские годы задачей почти неразрешимой – чаще всего требующейцеленаправленных титанических усилий по доставанию или созданию соответствующейодежды. На эти усилия, безусловно, был способен далеко не каждый. Более того,далеко не каждый был готов взять на себя смелость резко выделяться в своемвнешнем облике, даже в «вегетарианские» времена относительной терпимости кширине воротников и длине пиджаков во время, скажем, хрущевской оттепели. Любойкостюм, сколько-нибудь заметный на общем монотонном пространстве, становилсянемедленной и очень громкой заявкой, по интенсивности сравнимой с тем, каксегодня воспринимаются костюмы некоторых (и даже далеко не всех) особеннорадикальных молодежных субкультур (панков, некоторых разновидностей готов,неонацистов)[13].

 Таким образом, почти во все периодысуществования советской власти индивидуум был вынужден соблюдать постоянныйтонкий баланс между естественным желанием хорошо выглядеть, носить то, что идети нравится, выделяться, привлекать внимание, наконец, просто быть «на уровне»моды – и необходимостью соблюдать беспримерно жесткий социальный код.Дополнительную трудность, безусловно, создавал пресловутый дефицит. Врезультате на пространстве целой страны возник феномен «одной вещи»,безусловно, заслуживающий подробного самостоятельного исследования. В общихчертах он видится таким: поскольку в советский период фактически невозможнобыло построить и определить модный стиль, силуэт, имидж, акценты, -- словом,тонкое и не всегда вербализуемое сочетание факторов, которое определяет«модность» костюма в каждый момент времени (и которое в коммуникациях,основанных на восприятии костюма, видимо, аналогично понятию «дискурса» вкоммуникациях вообще), то понятие «модности» атрибутировалось отдельным вещам,конкретным аксессуарам или предметам гардероба. Исключение, пожалуй, делалосьтолько для категории «импортное»: почти любая импортная вещь считалась моднойаприорно, особенно в годы острого дефицита. В остальном же модной оказываласьконкретная вещь – и любые отклонения от представлений об этой вещи оказывались«немодными». Если в моде были «черные юбки-годе ниже колена», то понятиемодности не включало в себя «силуэт, расширяющийся книзу», «длину “миди”» идаже «синюю юбку годе ниже колена», -- почти всегда предмет должен был иметьсовершенно фиксированные характеристики, что объясняется крайней неразвитостьютогдашнего костюмного языка, в котором высказывания зачастую не имелисмыслового оттенка, и, чтобы быть верно понятыми, должны были «произноситься»крайне четко, едва ли не «по слогам». Однако обратной стороной этого ужиманияпонятия «модный» до четко фиксированных элементов костюма стал тот факт, чтоналичие хотя бы одной модной вещи в гардеробе делало обладателя этой вещи«модным»; хороший пример этому приводит одна из участниц опроса, упоминая подругому поводу: «…брат служил в армиив ГДР и прислал оттуда яркий рюкзак вместо ранца, такие рюкзаки были культом[даже] у старшеклассников, поэтому я в младшей школе чувствовала себя звездой».Интересно, что в целом этот феномен, существовавший на протяжении несколькихдесятилетий практически на всем пространстве огромной страны, обычно свойственсамым отсталым и бедным социальным группам общества. Примеры такой«акцентуации» одной вещи можно найти, скажем, у Гиляровского и Горького или вописаниях повседневного быта беднейших эмигрантских гетто США*. Да и в нашемслучае грань между модностью и бедностью часто оказывалась пугающе тонкой: «…ходил в белых штанах по московской грязизимой. И стирал их каждый день. Из принципа -- и потому что других не было».

Костюмсоветского времени заслуживает отдельных серьезнейших исследований не только всилу самостоятельного интереса темы, но и в силу существования на почтиизолированном советском пространстве поразительных феноменов, позволяющихувидеть в совершенно новом свете многие аспекты практик ношения одежды кактаковой. И, хотя такие исследования уже начаты, в них, на мой взгляд, пока чтоуделено недостаточное внимание годам перестройки, -- и, в частности, 1990 году,когда в вопросе разнообразия/однообразия индивидуального костюма происходилаподлинная смена парадигм. На смену прежнему порядку вещей пришли «новоеразнообразие» и «новое однообразие».

«Новоеразнообразие» отличалось от старого тем, что отпала необходимость соблюдатьсформировавшийся в «брежневскую» эпоху баланс между жесткими социальныминормативами костюма и индивидуальными пожеланиями его носителя: как ужесказано, нормативы стремительно разрушались. На смену строго контролируемомуоднообразию пришла возможность одеваться без оглядки на железные правила (чтодалеко не всегда доставляло радость и зачастую вызывало смущение, неловкость ирастерянность, -- такие примеры приводились выше). Дополнительным фактором«нового разнообразия» стало появление в 1990 году подлинно других вещей, -- привозимых из-за границы или создаваемыхиндивидуально в силу невозможности приобрести желаемое, но, так или иначе,остро отличных от того, что на протяжении десятилетий предлагала гражданамсоветская промышленность. В 1990-м году круг обладателей этих вещей стал расширятьсяблагодаря практикам «самодеятельного» импорта и стихийной торговли.

Проиллюстрировать механизмывозникновения и бытования «нового разнообразия» можно при помощи ситуации,возникшей в 1990-м году со школьной формой. На протяжении десятилетий эта формаказалась совершенно неотъемлемым атрибутом жизни всех представителей молодогопоколения. Школьную форму в Советском союзе носили с семи, а иногда и с шестилет -- и, как минимум, до четырнадцати (ученики, уходившие из школы в ПТУ), ачаще – до семнадцати, а иногда и восемнадцати лет (ученики двенадцатых классовв некоторых республиках СССР). Именно в этот возрастной период человек учитсявоспринимать себя, и потребность в самовыражении становится для него огромной,мучительно острой и системообразующей. В отличие от западных учебных заведений,нередко практикующих ношение формы по сей день[14],советская школа требовала полной унификации внешнего вида: существовалпрактический запрет на аксессуары, макияж для девочек, разнообразие причесок --словом, на то, что составляет уникальный облик даже при ношении униформы.[15]Именно с этих элементоввнешнего облика в позднесоветское время началось медленное движение в сторонугрядущей свободы, в сторону ослабления ригидных требований обликом индивида:все больше и больше школ «закрывало глаза» на модные прически, ношениебижутерии, расцвечивание школьной формы значками и брелоками, макияж, в томчисле лак для ногтей. Существовавшие даже в самые строгие времена методыосторожного украшения и варьирования самого школьного платья, особеннодевичьего (гипюровые и шелковые плиссированные фартуки, красивые воротнички иманжеты, сшитые на заказ платья более замысловатого фасона и из лучшей ткани,чем стандартная форма), к 1988--1989-м годам перестали быть осторожными: например,допустимый в некоторых школах вариант одежды для девочек «темный низ -- белыйверх» стал нередко превращаться в «цветной низ -- розовый/голубой/салатовыйверх», пиджак от школьной формы у мальчиков заменялся «взрослым» пиджаком,сорочки от строго положенной голубой или белой становились более приятных дляносителя цветов, юбки укорачивались до остромодной длины «мини». В 1989 году,по воспоминаниям большинства участников опроса, живших в больших городах,школьная форма уже вытеснялась из школы стихийно, и зачастую приказы директорао «допущении» того или иного разнообразия в одежде учеников поспешноподписывались «по факту», -- чтобы легитимизировать тенденцию, с которой визменившейся социально-политической атмосфере не представлялось возможности справиться.Наконец, именно в 1990 году в разных регионах страны школьная форма сталаофициально отменяться, однако зачастую этой отмене предшествовала напряженнаяборьба учеников с учителями. Одна из участниц опроса, в частности, пишет: «…я перешла в лицей, где успешно боролась заотмену школьной формы (хотя заслужила от классного руководителя прозвище"говорящие штаны”)». При этом та же респондентка позже указывает,что для нее одежда была не важна, наряды не особо интересовали ее. Еевызов был борьбой не за возможностьодеваться модно, с шиком, каким-нибудь особенным образом, -- это была в чистомвиде борьба против однообразия, и именно так очень многие опрошенные мнойописывают свой протест против школьной формы вплоть до ее официальной отмены: «Нет, чувства <что приналичии доступных вещей одевалась бы в том году иначе> не было. Был огромный кайф от того, что ненадо носить школьную форму».

Таким образом, на примерешкольной формы механизмы возникновения «нового разнообразия» видны смаксимальной отчетливостью: младшее поколение, интенсивно выступающее заразрушение старых дресс-кодов; важность самой возможности разнообразия кактаковой, даже при отсутствии возможности или желания полностью воплотить вкостюме индивидуальный образ; стихийность и необратимость происходящихпроцессов; их интегрированность в общесоциальный процесс разрушения прежнихинституций; то, что «ползучая отмена» началась исподволь, задолго до того, какперешла в фазу открытого сопротивления прежним нормативам. И, наконец, дляочень многих разрушение бытовавших структур превратилось не в праздник свободы,а в утомительную повседневную работу: необходимо было постоянно искать балансмежду прежним (теперь невнятным) кодом «униформы с отступлениями» – и новымкодом «успеха»: «Школьной формы внашей школе не было, поэтому постоянно стоял вопрос: “Что надеть?” Что надеть,чтобы угодить и маме, и учителям ... Чтобы подружки позавидовали... И переддетьми побогаче в грязь лицом не ударить...» Таким образом,«новое разнообразие» требовало параллельного возникновения «новогооднообразия», все той же хоть сколько-нибудь понятной общей системы кодов,общего языка одежды, способного обеспечить минимальные коммуникации в новой«вавилонском смешении» позднесоветского костюма.

Один изучастников нашего опроса написал: «Вотличие от сегодняшних тенденций, нужно было быть как все, не выделяться, с ногдо головы быть одетым по стандарту». На фоне описанного выше «новогоразнообразия» эта фраза может показаться парадоксальной, но ничегопарадоксального в ней нет: она сообщает о том, что код «модности» (а именно омодном костюме шла речь в соответствующем вопросе) оказался, как ужеописывалось выше, предельно жестким, причем в отличие от устоявшихся,существовавших десятилетиями кодов «старого однообразия» это «новоеоднообразие» возникало на глазах. К его требованиям надо было приспосабливатьсястремительно, соответствие им требовало серьезного обновления гардероба, что нафоне одновременных дефицита и бедности часто вело к фрустрации. Но с другойстороны, этот код «нового однообразия» был понятным и простым. Практически неставилась сложная задача построения индивидуального имиджа, соответствующеготрудноуловимому «стилю этого года»: достаточно было просто иметь вещь, котораябыла признана «модной», чтобы считаться «модным человеком». Эту вещь частоносили, не снимая -- она играла роль, близкую к роли татуировок или знаковыхэлементов костюма в некоторых субкультурах. Ее, в отличие от более раннихпериодов советской истории, не берегли для торжественных случаев: она быласлишком важна для того, чтобы проводить большую часть времени в шкафу. Важностьсообщения, которое несла модная вещь (выше мы уже писали о распаде ситуационныхкодов одежды, в том числе и кода «парадное/официальное») вела к тому, что ееобладатель ради трансляции этого сообщения был готов терпеть серьезныенеудобства: «…у меня приятельницалисий горжет носила летом. С кожаной курткой». Очень частореспонденты, описывая одежду, вызывавшую у них восхищение или желание обладать,отталкиваются именно от этого принципа единичной, гарантированно «модной» вещи,которой можно было внятно маркировать свой костюм: «Упоительно мечтала о джинсах Avis, а мне почему-то купили Levi's, и ядолго не верила маме, что это настоящие джинсы»; «…черные лосины, которые обязательнобы блестели». Недаром героиня «Зигзага удачи» полагала, что,обрети она такое же белое пальто, белую шапку и белые сапожки, как у соперницы,она бы тоже оказалась красавицей.

В то время,как обладатели одинаковых «советских» вещей испытывали от факта этойодинаковости тоскливую неловкость, обладатели одинаковых, но однозначно модныхвещей ощущали не раздражение от появления на людях в одном и том же наряде, анекоторое единство: «…при всем при томсвитер был не штучной дизайнерской вещью, в городе был как минимум еще одинточно такой же -- у знакомой девушки, мы от этого чувствовали немыслимоеродство душ…». «Новое однообразие» в результате оказывалосьисторически двухслойным. Его «слоем», пришедшим из прошлого, было негативновоспринимаемое однообразие «советской одежды», которую люди были вынужденыдонашивать, потому что у них не было ничего другого, а «слоем» из настоящеговремени – гордая унификация новой, «модной» одежды, нарушаемая лишь некоторымикатегориями лиц -- например, художниками и дизайнерами, способными и готовымисамостоятельно создавать уникальные наряды, или представителями субкультур, --впрочем, строившими собственное, тщательно соблюдаемое однообразие внутри своейгруппы.

Одной,интуитивно понятной, иллюстрацией феномена «нового однообразия», может служитькатегория «импортного». Другой, более интересной и заслуживающей ближайшегорассмотрения, может служить категория цвета в одежде 1990-го года.

Как минимумполовина участников опроса заостряют свое внимание на теме цвета, причем не вкачестве простой описательной характеристики тех или иных элементов костюма, ав качестве самостоятельной ценности, штриха, совершенно необходимого для того,чтобы считаться общепринято-модным: «Одеждамоя того периода запомнилась именно цветовыми воплями -- желтыми и розовыми.Особенных элементов кроя, фурнитуры не вспоминается»; «Главное – хотелосьчего-нибудь яркого, прямо “вырви-глаз”», «Тканей не было таких, какие хотелоськупить – ярких, жутких (но тогда модных) расцветок». В 1990-мгоду тенденция европейской и американской моды -- после «кислотной», нарочитохимической цветовой экспрессии начала и середины 1980-х годов -- началастремительно поворачиваться в сторону цветового лаконизма, царившего напротяжении большей части «монохромных девяностых» с их уважением к черному исерому или, по крайней мере, к костюмам, выстроенным в одной сдержаннойцветовой гамме, -- скажем, охряной, «льняной» (здесь немалую роль сыграла модана экологизм) или сиреневой[16].Однако, по всей видимости, страсть к ярким, свободно смешиваемым цветам,вспыхнувшая на позднесоветском пространстве, следует объяснять не столькотипичным для СССР запаздывающим восприятием мировых тенденций, сколько простойпсихологией: во-первых, на фоне тусклой в большинстве своем отечественнойодежды яркая вещь немедленно воспринималась как «иная» и удачная; во-вторых,существует множество примеров того, как любовь к ярким цветам вспыхивает внаиболее «лихорадочные» моменты истории, в моменты выхода индивидуума иобщества из затяжной депрессии к пугающему, еще зыбкому, но новому миру (вкачестве примера можно упомянуть буйство цвета, ставшее одной из определяющиххарактеристик западной моды конца сороковых и начала пятидесятых годов; другойпример – яркость и экстравагантность моды в период после Гражданской войны вСША): «Кажется, у меня были штаны сцветными пятнами -- не камуфляж, но такой какой-то фактуры; даже этанеоднородность цвета сильно веселила глаз»; «Тогда было легче <выделиться.– Л.Г.>, в сшитом пальто из Бурды и с ярким шарфом иличалмой, среди серого унылого месива...»; «…еще были у меня галифе безумногозелено-салатного цвета, которые не оставляли равнодушным ни одного прохожего»;«Помню, она отдала белые ботинки. БЕЛЫЕ. Ботинки. Это вот был символ красивойжизни».

Таким образом,разнообразие цвета стало еще одним критерием «нового однообразия» модногокостюма: «Любая цветная вещьстановилась модной»; «…модная вещь обязательно должна была быть безумногоцвета». Для достижения хоть какого-нибудь цветового эффектаиспользовались любые ухищрения: перекрашивание, пришивание ярких заплаток,ношение броских аксессуаров собственного производства (напульсников, которыеотрезались от махровых носков; шейных платков из обрезков ткани)… Особое местов этом процессе «раскрашивания» скучных вещей занимали появившиеся в 1990-мгоду цветные шнурки. Эти шнурки упоминаются по крайней мере в полутора десяткахполученных мною интервью: «шнуркиносили куда угодно и как угодно, с ними можно было пережить даже старыеботинки». Шнурки, в отличие от яркой одежды как таковой, были легкодоступны, -- в крайнем случае, их можно было сделать самим: «Были модными яркие флуоресцентные шнурки.Мы с подружкой их сами красили (кипятили с тюбиком краски в каcтрюльке) иносили с кедами. На настоящие шнурки денег не было». Изобретательностив применении цветных шнурков для придания яркости облику не было предела: «…ботинки, которые завязывались на шнуркиразного цвета: один был ярко-рыжий, другой -- ярко-зеленый»; «Ооо. Эти шнурки… <…> Какое-то времябыло ужасно модно носить эти шнурки не только в обуви, но и на шее, завязанныепо типу галстука»; «Причем их носили не только в туфельках и кроссовках, но ина голове (вместо ленточек), а также ими "шнуровали" джинсы, заранеепроделав в последних дырочки»; «…мы плели из них браслеты»; «…а для красотыпривязывали на ранцы или сумки цветные шнурки…». Это и было«новое однообразие» в самом ярком своем проявлении: в процитированных ответахочень заметна ограниченность палитры, с помощью которой «новое разнообразие»силилось преодолеть ригидность «старого однообразия».

И «новоеоднообразие», и «новое разнообразие» одежды 1990 года и практик ее ношения быличастью одной и той же важнейшей проблемы, относящейся к самой сущности костюма.Традиционно костюм  служит одновременно для того, чтобывстраиваться в социум - выделяться из него. С одной стороны, при помощи костюмамы помогаем себе обрести групповую идентичность, с другой стороны – при его жепомощи мы отделяем себя от группы и заявляем о себе как о личности, -- онговорит о нашей уникальности, о наших желаниях, амбициях, претензиях, --наконец, он просто говорит: «Вот я», «Ясуществую». В 1990-м, когда «советское» семантическое пространство стремительноразрушалось, высвобождая индивидуума из-под своего колоссального веса, а новое,еще не сложившееся, не давало однозначных критериев, базового алфавита, наосновании которого это высказывание могло бы строиться, задача созданияподлинно индивидуального костюма требовала длительного поиска возможногорешения. Если это решение удавалось найти, оно становилось поводом к совершенноопределенной и совершенно заслуженной гордости, звучащей в голосах участниковопроса даже сейчас, по прошествии пятнадцати лет.

«А НУ-КА,МАМУШКА, БЕГОМ НА ЧЕРДАК!»:ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ И САМОВЫРАЖЕНИЕ В КОСТЮМЕ 1990-ГО ГОДА

«Вдруг сейчас поняла, что почти от всех предметов одежды быловпечатление -- "не моё"», -- написала одна из участниц опроса,чем и дала исчерпывающее обобщение рассказам очень многих респондентов о том,как они воспринимали собственный костюм как чуждый: донашиваемый за другими,купленный не по выбору, а по случаю, сшитый из чего попало, -- то естьпо-настоящему чужой, в прямом и переносном смысле слова.

Ситуация, вкоторой создание индивидуального костюма становилось крайне трудоемкой инеординарной задачей, вызывала обычно одну из двух реакций: смирение,исключение собственного костюма из сферы коммуникаций, сознательное илибессознательное принятие решения о «незначимости» одежды («В моем окружении (научные сотрудники ишкольные учителя) никто хорошо не одевался, не придавали этому особого значения(или делали вид) -- благородная бедность!») -- или, напротив, всплесктворческой агрессии, поиск способа заговорить «своим голосом» наперекорнавязываемому обстоятельствами монотонному «мычанию».

На тех, ктопринимал решение идти вторым путем, работало то, что в момент распада единогоязыка любое высказывание естественным образом оказывается альтернативным, тоесть выделяющимся на фоне остальных именно из-за отсутствия общего «большого стиля»,основы для сопоставления (чем и отличалось «новое разнообразие»). Такимобразом, одним из общепонятных слов в языке костюма 1990-го года, наряду снекоторыми приводившимися выше, оказалось слово «другой», «иной»,«оригинальный» (в широком смысле); как писала одна из интервьюируемых в ответна вопрос: «Важно ли было, как Вы одеты?» -- «Очень важно и переживательно.Подружки одевались лучше (дороже). Зато я -- более оригинально». Зачастую слово«другой» использовалось по интересной схеме: в свете невозможности сделать припомощи костюма утвердительное индивидуальное высказывание, костюм частоиспользовался для построения того же утверждения методом «от противного». Тоесть для того, чтобы сказать: «Не все остальные». Речь зачастую шла не осознательной альтернативности, а о том, чтобы компенсировать именноневозможность одеваться так, как хочется, в соответствии с самоощущением.Компенсировать чувство собственной «неуспешности» в новом мире, уже описанноевыше. «Чтобы окружающие меня занемодность не дразнили, я придумала гениальную отмазку: мне не нравится быть,как все. Более того, я в неё искренне поверила». Иногда такаязаявка о собственной индивидуальности делалась путем присвоения групповойидентичности, в которой код одежды был более комфортным и легко усваиваемым: «…помнится, очень хотелось быть особенноодетой, но средств не было, поэтому стиль назывался -- типа “хиппи”».

Для выражения«инакости» человека его костюм мог быть намеренно утрированным итеатрализированным, причем практика эта распространялась отнюдь не только набогему, представителей творческой молодежи или субкультур, как это бывает врамках устоявшегося модного пространства: театрализация костюма была необходимадля компенсации за невозможность одеться по желанию при помощи менее экспрессивныхметодов: «Ходил в поношенном папиномпиджаке, но в петлице носил пластмассовую алую гвоздику»; «…наша компанияпыталась создать некоторый "намек на историчность", лично я вышил самметодом "ришелье" три или четыре кружевных ворота…<…> …ручнаявышивка, колет, прочие прелести. Играли, как могли». Иногдапоказная театральность принимала буквальный характер: «Иногда брала в театральной студии костюмы (под платья конца 19 в.) иходила в них»; «Игралось в Машу из "Чайки": "Отчего вы все времяходите в черном? -- Это траур по моей жизни, я несчастна"». Определить,была ли интенция носить «все черное» эстетической или прагматической, трудно,-- как уже указывалось, перекрашивание вещей в черный цвет было одним из самыхпростых и распространенных методов создания костюма, сколько-нибудь пригодногодля носки. Когда один из интервьюируемых пишет: «…вот одноклассник мой как-то в школу в ватнике ходил в порядкеэпатажа», то, вспомнив многократно цитировавшиеся здесь жалобы наневозможность достать теплую одежду, начинаешь предполагать, что эпатажностьодноклассника была в лучшем случае лишь одной из причин ношения ватника.

К откровеннойтеатрализации костюма, конечно, были готовы далеко не все; большинство пыталосьнайти способы менее радикальными методами «индивидуализировать» старые вещи,вынужденно остающиеся в носке. В первую очередь для этого использовался ужеописанный выше хэнд-мэйдинг, но в этих случаях одежда не перешивалась, аукрашалась. Использовались аппликации, вышивка, заплатки; уже упоминавшийсякорреспондент, начавший шить «не от безденежья, а от безысходности», пишет: «…делались какие-то простейшие изменения --бралась классическая рубашка с потайной застежкой, ей расшивалась в тон,скажем, виноградными листьями, планка над пуговицами -- вещь моментальнопревращалась в шедевр»; другое высказывание: «Хиппующие девушки и юноши сами себе шилиодежду из джинсы и расшивали ее нитками и бисером». Художественнопроделанные дыры в джинсах, создание простой бижутерии требовали и того меньшихнавыков: «Покупала кучу безвкусных буси клипс и делала из них что-нибудь очень экстравагантное», «…одежда покупаласьв магазине, а потом изнурительно портилась, чтобы не казалось свеженькой…».Часто упоминающееся опрошенными рисование шариковой ручкой по джинсовой тканибыло и того доступнее (и, кстати, соответствовало обаятельно-инфантильномужеланию «портить приличные вещи» в рамках новообретенной свободы). Иногдаэффект «нового однообразия», вызванный появлением модных, но одинаковых вещей,создавал парадоксальные ситуации, требовавшие вмешательства: «…в 90-м наша школа с углубленным изучениеманглийского языка начала серию модных в то время обменов <синостранными школами. – Л.Г.> <…>К нам приехали немцы и подарилинам всем на бедность по паре настоящих голубых джинсов, правильного цвета,фасона и вытертости... Сорок пар одинаковых джинсов для классов “А” и “Б”... Мы еще менялись, размеры подбирали... Назаднем кармане я что-то вышила и стала от всех отличаться» (ужеупоминавшаяся гордость за любую нормальную одежду в этом ответе гораздозаметнее, чем недоумение перед странной – и неловкой при других обстоятельствах– ситуацией подобного подарка).

Совершеннопонятно, что вещи, украшенные и модифицированные своими руками, не выгляделикак созданные профессиональными модельерами. Иногда это подчеркивалось, былосознательной частью высказывания, но чаще эта кустарность раздражала носителякостюма, воспринималась как вынужденный компромисс при невозможности приобрестичто-нибудь «настоящее»: «У одной подруги папа - всемирно известный ученый, понесколько раз в год ездил за границу. Она говорила: "Моя любимая фирма -"Naf-Naf", и я падала в обморок от зависти. Это у нее я"слизывала" плиссированные юбочки с водолазками и "маленькиечерные платья". У нее были "настоящие" рюкзаки, куртки,джинсы…»; «…наш друг умел по швам, по цвету ниток отличить самострок от«фирмы», и вещь сразу браковалась, даже если ты в ней готов был спать отсчастья. Иногда поддельное и смотрелось неплохо, но осадочек оставался».

В наиболеевыгодном положении, безусловно, оказались дизайнеры и художники. Для нихнаступившее «новое разнообразие» оказалось настолько благодатным, что онифактически не замечали существовавшего бок о бок с ним «нового однообразия».Эти люди, всегда страдавшие от ригидности советских дресс-кодов, отобщественного неприятия любой альтернативы в одежде, в 1990 году были счастливывозможности наконец позволить себе реализовать в костюме творческие фантазии,несмотря на необходимость преодолевать мучительную нехватку материалов: «Я сшила себе пиджак из мебельного бархата сзолотом», -- здесь трудно не вспомнить бархатное платье, сшитое СкарлеттО’Хара из бархатных занавесок по довоенным выкройкам, отысканным вернойМамушкой на чердаке; «В 90-м годукупила гобелен с индейскими мотивами и двумя швами сшила из него жилет. Этобыла лучшая вещь в институте»; «…между прочим, не забывайте художественныйхолст: его можно было не натягивать на подрамники, а шить. Получалось оченьавангардно». Эта категория участников опроса часто отмечает даже умениесоздавать уникальный костюм из обычных, неприметных и ненавистных всем прочим«советских» вещей: «…завязывала узломна животе папину рубашку и вставляла в узел два цветных карандаша»; «сестре навыпускной купила длинную юбку в обычном магазине, -- никто не додумался этуюбку “хватать”». Те, для кого создание одежды было творческим актом,приносившим удовольствие, особенно – в рамках новой свободы костюма, --составляют одну из двух крайне немногочисленных групп, представители которых входе опроса вспоминали о своей одежде 1990-го года с теплом и восхищением(немалую часть этой категории составляли «неформалы»; второй категорией были восновном те, кто имел доступ к импортным вещам): «…У меня было очень много знакомых девушек, художниц и жен художников.Как они шили, вязали, какие делали украшения -- я слов таких не знаю, чтобыдостойно о них рассказать. Некоторые свитера, которые вязала на машинкепрекрасная девушка Таня, я помню до сих пор. Натуральный Пауль Клее, только вдругой технике :) Словом, в этой среде <частью которой был и самреспондент. – Л.Г.> рукоделие было нормой».

Те, ктооказался способен на фоне нищеты 1990-го года создать себе индивидуальныйкостюм, испытывали гордость совершенно иного порядка, чем уже упомянутаягордость за умение что-нибудь «достать». Они преодолевали не просто окружавшуюреальность, но ее наиболее неприятные свойства; они демонстрировали не просто«новую успешность», но успешность ассертивную, преодолевающие нормативы нетолько бедности, но и нового богатства: «Уменя был удивительный гардероб всех оттенков холодного серого цвета -- сапоги,брюки -- в талию, что было невероятно, замшевая куртка с огромным красивымворотником вроде ламы, который заканчивался где-то у середины бедра (меня тогдатак и называли, если надо было опознать: “Девушка с воротником”)».

Процессвыработки нового языка одежды, новой практики российского городского костюма враннюю постперестроечную эпоху, оказался по многим параметрам изоморфен общемупроцессу выработки опыта жизни в новой реальности: острое желание немедленноотринуть все старое мучило своей практической невыполнимостью; хаос заставлялпроявлять удивительную изворотливость и предпринимать титанические усилия длярешения самых базовых повседневных задач; нарушение устоявшихся жизненныхсценариев нарушало картину собственного «я», мешало понять, какой должна бытьсаморепрезентация в каждый конкретный момент времени; наконец, наличие передглазами вожделенных ориентиров усиливало неприязнь к нищете текущего момента, -но зато распаляло фантазию, заставляло предаваться мечтам о новом мире: мире,где новый человек облачится в новые костюмы, чтобы начать в них новую жизнь.

ИНЫЕ ВЕЩИ ИЛИ ИНАЯ ЖИЗНЬ: МЕЧТЫ О НОВОМ КОСТЮМЕ

Новое возникает там, гдеустремления и фантазии требуют большего, чем может предложить окружающаяреальность. 1990-й год был, в самом широком смысле слова, годом, когдареальность форсировала возникновение мечтаний и фантазий, касающихся любых сферсуществования – от элементарного бытового комфорта до принципиально новойсистемы жизни, возникавшей на смену стремительно рушащейся старой системе.«Приземленная» и «высокая» фантазия на фоне свойственным 90-му году тревоге,хаосу и бедности оказывались тесно переплетены и интенсивно подпитывали другдруга: воображение рисовало сцены из жизни, доселе недоступной (и практическинеизвестной) абсолютному большинству обитателей позднесоветского пространства,и эти сцены, безусловно, подразумевали принципиально иные декорации ипринципиально иные костюмы, необходимые для их проживания.

Когда перединтервьюируемыми ставился конкретный вопрос о расхождении мечты и реальности втом, что касалось их одежды 1990-го года, диапазон ответов колебался от: «[Хотелось] всего совершенно другого!»до «Ни о чем не мечтал – все равноничего не было». Эти два ответа, сформированные диаметральнопротивоположным образом, сообщают одну и ту же информацию: зазор между мечтой иреальностью почти у всех (за исключением некоторых упоминавшихся ранее особыхкатегорий) был так велик, что мечта никаким способом не могла воплотиться хотябы частично. Это ощущение было настолько дискомфортным, что некоторые видели в«мечтаниях» об ином гардеробе психологический вред, пустое растравливание ран: «Конечно, хотелось одеваться не так<…>, но хотение было совершенно платоническим. Заставляла себя об этом недумать, все равно <не было. – Л.Г.> ни сил, ни времени, не денег»;«Импортные шмотки детей дипломатовказались просто из другой жизни и как-то не воспринимались всерьёз…»,наконец, исчерпывающе и лаконично: «…одругом мечтать не имело смысла».

И все-такиоткровенно «пораженческие» ответы, при всей своей показательности, очень редки.Подавляющее большинство участников опроса рассказывают о своих костюмных«мечтах» подробно и с энтузиазмом, и из их ответов складывается крайнеинтересная картина: в 1990-м году мечты людей, связанные с одеждой, по всейвидимости, были или крайне локальными, скромными, или, наоборот, глобальными.Респонденты вспоминают, что им хотелось иметь конкретные, очень четкоописываемые предметы туалета, или, напротив, о том, как они представляли себесцены из принципиально другой жизни, в которой костюм играл бы принципиальнодругую роль.

Существованиеогромного числа «микрофантазий» вызывалось, по всей видимости, крайнейограниченностью диапазона возможностей, узостью костюмных вариаций времен«нового однообразия». Одна из моих корреспонденток в ответ на вопрос о своихмечтах того времени, связанных с одеждой, пишет: «…была бы возможность, носилабы что-нибудь совсем другое <курсив мой. – Л.Г.>». Буквальнов следующей фразе она продолжает: «…мечты были, в общем, стандартные, -- оченьхотелось колготки сеточкой, белую кружевную блузку, леггинсы и трикотажноемини-платье с широким поясом». Мы видим здесь эту невольную суженность представлений о «совсем другом»и поразительную, вплоть до фактуры и цвета, детальность фантазий о конкретномпредмете туалета. Доминанта «одной вещи», уже обсуждавшаяся раньше,распространялась не только на сферу реального, но и на сферу фантазии: «Завидовала страшной завистью девочке изшколы, на класс старше, были у нее красные сапожки с каким-то присобраннымголенищем», «…хотел"пирамиды" (это такие джинсы, как Вы помните) и "wrangler",а также вельветовую куртку типа "как из психушки"»; «…хотел себечерную кожаную куртку».

Казалось бы, такая бедность «фантазийного»мира входит в противоречие с идеей о мечте как необходимом стимуле длявыработки принципиально нового языка, но, к счастью, наряду с «микрофантазиями»существовали и «макромечты»: мечты о костюме как способе бытовать в ином, болееярком и разнообразном мире, сама возможность существования которого в 1990-мгоду казалась совершенно неочевидной: «…роскошныйпеньюар, какие-то красивые платки на голову, как в кино, элегантную одежду дляресторана, -- прямо какие-то глупости», «Хотела, как ни странно, деловых костюмов (куда бы я их носила?)»,«…хотелось какой-то "правильной" классики. Чтобы было в гардеробемаленькое черное платье». Здесь, в отличие от «микрофантазий»,ясно видно, что костюм занимает вторичное место, является всего лишь атрибутомфантазии об определенной жизненной ситуации, -- то есть «макромечты»: «…я мечтал стать богатым злодеем, командиромшайки головорезов, при этом ездить на дорогой машине».

Пожалуй, едва ли не единственной точкой, вкоторой макро- и микрофантазии опрошенных сходились, оказывалось понятие«настоящего» применительно к носильным вещам и аксессуарам. Это словоповторяется в ответах десятки раз, на письме оно нередко выделяется заглавнымибуквами, в разговорной речи произносится с крайне интенсивной интонацией,иногда -- с усиливающим повторением: «Джинсыбыли не настоящие, а польские», «…у меня мечтой был <…> настоящийкачественный трикотаж …», «Хотелось настоящие, НАСТОЯЩИЕ нормальные ботинки…».Смысл «настоящего» в многочисленных высказываниях респондентовраскрывает двойственнность тогдашней ситуации с одеждой: с одной стороны,«настоящее» фигурирует тут как антоним поддельного – изготовленногокооператорами или сшитого собственноручно; с другой стороны, «настоящее» -- этопринадлежащее к иной, «настоящей» жизни («настоящий трикотаж», «настоящиеботинки»), то есть к жизни, где вещь, предназначенная для носки, качеством ивидом оправдывает свое назначение и соответствует ему. Даже те, кто шил вещисам и был доволен полученными результатами, часто чувствовали, что эти вещи несоответствуют критерию «настоящее» в силу невозможности достойно прожить весьположенный им цикл, полностью выразить исходный замысел в процессе превращенияиз «настоящего» сырья в элемент «настоящего» костюма: скажем, ужецитировавшийся мной респондент, много, хорошо и с удовольствиием шивший имодифицировавший одежду в том году, пишет: «…но при этом постоянно угнетало то, что все это -- конфетка из дерьма,а был бы шоколад, так, может, действительно конфетка бы получилась».Таким образом, к безусловному принятию «импортного» как «хорошего» в качествеориентиров для создания нового языка костюма прибавлялось «настоящее»;множества «импортного» и «настоящего» в значительной степени пересекались, ноне совпадали полностью. Несовпадающее с импортным подмножество «настоящего»оказалось очень важным, -- в нем поместились вещи тех, кто ориентировался не на«новое однообразие», а на «новое разнообразие»: на индивидуальность, вкус,творческий подход к костюму, не отменяемые бедностью. Именно из этих двухкатегорий – обладатели «импортного настоящего» и обладатели «индивидуальногонастоящего» -- в тот год сложилась прослойка новых трендсеттеров, крайне важнаядля развития моды и особенно необходимая, системообразующая в обществе, гдепосле распада старого языка костюма должна была сложиться принципиально новаясистема отношений между людьми и вещами.

РАННИЕ ИДЕИ ПОЗДНЕГО БОЛЬШИНСТВА: МОДЕЛИРОВАНИЕ НОВОГОЯЗЫКА КОСТЮМА

Схема распространения инноваций в обществе, созданная Эвереттом Роджерсом[17],часто и эффективно используется для описания распространения модных трендов впроцессе их жизненного цикла. Роджерс делит общество на пять категорий. Первымиидут «пионеры» (innovators), -- дизайнеры, разработчики костюма, стилисты, создающие новые «слова»,«выражения» или «интонации» в языке костюма. От них эти слова перенимают (иначинают «обкатывать на языке») так называемые «первопреемники» (early adopters): люди с широким кругозором, чувствительныек переменам и внимательно относящиеся к собственному имиджу; обычно этопубличные фигуры -- представители богемных и политических элиты и «высшихэшелонов» бизнеса. Под влиянием первопреемников новый модный тренд переходит(не без видоизменений, связанных, скажем, с массовым производством, попыткойсделать предмет более доступным в финансовом плане или менее вызывающим – вплане коммуникативном) к «раннему большинству» -- достаточно широкой прослойкеобщества, состоящей из людейсоциализированных, интересующихся новостями моды и готовых изменять свой костюмв соответствии с модой. После того, как тренд подхвачен и растиражирован«ранним большинством», его перенимает «позднее большинство» -- те, кто болеетрадиционен в своих пристрастиях в одежде, кто меньше подвержен влияниюсезонных перемен моды и не слишком чувствителен к интонациям ее языка; обычноэти люди перенимают тренд постольку, поскольку необходимость купить новуюодежду совпадает с присутствием тренда почти во всех предлагаемых на рынкеколлекциях. Чаще всего финансовые возможности «позднего большинства»ограничены, и оно лишь частично ориентируется на мнение сколько-нибудь широкойгруппы о своем костюме. Наконец, уже практически отживший свое тренд, давнозаброшенный и пионерами, и первопреемниками, и даже ранним большинством,докатывается до низа модной пирамиды – до «отстающих»: обычно это люди бедные,ориентирующиеся только на мнения непосредственно близкого окружения (семьи илидрузей), не придающие своему костюму особого значения и не интересующиесямодой.

Подавляющее большинствопотребителей в больших городах промышленно развитых стран (приблизительно 80%)относится к «позднему большинству» -- то есть к тем, для кого костюм важен взначительной мере, но все-таки не является одним из главных ориентиров впостроении собственного имиджа; к тем, кто ценит возможность одеваться всоответствии с желанием и настроением, не тратя на заботу о костюме лишних сили размышлений, но при этом выглядеть современно и располагающе. Для «позднегобольшинства» «раннее большинство» и «первопреемники» являются важнейшимиориентирами в мире моды; именно по ним складывается интуитивное понимание того,что сейчас «носят». С «первопреемниками» моды представители «позднегобольшинства» обычно непосредственно не контактируют: этих людей они видят потелевизору, на страницах газет или на сценах концертных залов; они – своегорода «дальние трендсеттеры», их авторитет высок, но влияние лишеноперсонального оттенка; демонстрируемые ими ситуации зачастую тяжело примеритьна себя, они остаются в качестве глобальных ориентиров. Представители «раннегобольшинства», с другой стороны, обычно оказываются среди знакомых, близких илидальних, они нередко проживают ситуации, близкие твоим, что усиливает ихвлияние и их авторитет в качестве законодателей мод; можно сказать, что онислужат «ближними трендсетттерами».

В разговоре оближних ориентирах, то есть о тех, кто был однозначно (по ощущениямвспоминаемого 1990-го года) хорошо одет и кому, если бы была возможность,хотелось бы подражать, впечатляющее число респондентов описывает свое отношениек этим людям как зависть. Причем вежливые оговорки, часто принятые при подобныхвысказываниях («белая зависть», «завидовать по-хорошему») здесь не делаются,зависть не вуалируется, за нее не извиняются и о ней не сожалеют. Из общностиинтонаций создается впечатление, что тогдашняя зависть воспринимается какполностью адекватная реакция на существовавшее положение вещей, реакциянастолько естественная из-за огромного зазора в возможностях говорящего итренд-сеттера, что к ней не примешано чувство вины, -- как если бы это былазависть к героине фильма или принцессе из сказки: «Потрясающий длиннющий шарф… Было завидно, я ей так и говорила»; «Всем импортным “привозным” вещам,которые были у подружек, я очень завидовала»; «У моей одноклассницы родителичасто ездили за границу… У нее было много пар моднючих кроссовок, всевозможныеджинсы, прикольные рюкзаки. Тогда были модны юбки-тюльпаны, с моей точкизрения, уродующие любую девочку. Я радовалась, когда она в такой в школу приходилаJ». Впрочем, самих локальных трендсеттеров эта завистьнередко пугала, омрачая радость от возможности прилично одеться: «Шубка у меня была из кроличьих шкурок,достали по случаю, так завистливые одноклассницы ее у меня “общипали насчастье”, так и ходила года три в обгрызенной шубе»; «…не хотела носить джинсы, чтобы меня несчитали модной и не шептались за спиной». Уже упоминавшаясякорреспондентка, в 1990 году вернувшаяся в Советский Союз с Кубы, где работалее отец, пишет: «Это был такой крутойрюкзак, что один мальчик мне сказал, что если я появлюсь с таким рюкзаком наулице в “союзе” <т.е. СССР – Л.Г.>, меня убьют». Пусть«предсказание» мальчика выглядит утрированным -- оно хорошо показывает,что в силу тогдашней фактической невозможности «позднего большинства» перенятьтренд у «раннего большинства» положение трендсеттера часто оказывалось не такимуж приятным.

Среди имензнаменитостей – то есть глобальных трендсеттеров -- на кого в 1990-м годухотелось бы походить участникам опроса, ни разу не фигурирует ни однаотечественная знаменитость. Называются имена западных музыкантов и киноактеров,персонажей популярных кинофильмов и солистов рок-групп: «Тогда я хотел себе черную кожаную куртку. Но не "косуху", аумеренную косуху, как у солиста группы Depeche Mode»; «Я мечтал о такой же рубашке, как у БрайанаИно, когда он давал интервью советскому телевиденью. Рубашка была в мелкиетемные цветы и застегнута была на верхнюю пуговицу». Даже молодоепоколение позднесоветской эстрады (например, Валерий Сюткин или ЖаннаАгузарова), судя по воспоминаниям, не слишком подходили в тот момент на рольобщепризнанных законодателей мод. Эта парадоксальная, на первый взгляд,ситуация (принято считать, что локальные звезды являются первостепеннымитрендсеттерами внутри любой страны) отчасти, по-видимому, объясняется, полнойдискредитацией всего «советского», в том числе и советских авторитетов любогорода; можно также предположить, что целевая аудитория тогдашних звезд ощущалаих собственную зависимость от западных моделей, ориентированность на стилевоеподражание западным авторитетам (начиная с таких звезд первой величины, какВалерий
Леонтьев, Алла Пугачева) - или, наоборот, их подчеркнутое игнорированиезначения костюма, особую демократичность (как в случае, скажем, Юрия Шевчука).

Второйпричиной равнодушия к собственным звездам была внезапно появившаяся в 1990 годувозможность знакомиться с иными представлениями о моде и стиле по западнымфильмам, число которых в прокате и на видеокассетах резко увеличилось. «Моей сестре хотелось одеваться, как ДжулияРобертс в фильме "Красотка" (Pretty Woman), причем проститутские еешмотки тоже нравились, [высокие] сапоги особенно» (фильм«Красотка» у разных опрошенных упоминается четырежды, например, в такомсочетании: «Ориентация -- "TheWorking Girl" (гардероб начальницы Мелани Гриффитс) и "PrettyWoman" (беленькое платье, в котором Джулия Робертс рассекает по РодеоДрайв)»). Другим неоднократно упоминающимся «источником вдохновения»оказываются латиноамериканские сериалы «Рабыня Изаура» и «Богатые тоже плачут».Здесь очень интересно обратить внимание на очередное историческое«схлопывание»: «Рабыня Изаура» была впервые показана по телевизору в 1987 году(в 1990 показана вновь), трансляция мексиканского сериала «Богатые…» началась в1992-м, «Красотку», вышедшую на экраны США в 1990 году, российские зрители врядли могли увидеть до 1991 года (за редкими исключениями), -- но впечатления отвзгляда на принципиально другую жизнь оказались столь сильны, что опрошенныевидят их как элементы единого, цельного переживания. Утрированные костюмыгероев в латиноамериканских мелодрамах типа были постоянной темой пародий наЗападе (в качестве примера можно привести полнометражный фильм Soapdish (в русском изданиина DVD - «Мыльнаяпена»)[18],или вымышленный сериал Invitation For Love,отрывки из которого фигурируют в сериях первого сезона «Твин Пикс»[19])-- но в позднесоветском мире они были окном в новый, почти недосягаемый мир.Пожалуй, сходный эффект ранее произвела «Рабыня Изаура», -- и этот эффект былеще более парадоксальным, потому что речь идет об историческом фильме,повествующем о событиях XIXвека. Кажется, единственным глобальными трендсеттером, действовавшим натерритории СССР и оказывавшим заметное влияние в 1990 году, был журнал «Бурда»,который, по-видимому, смело можно называть «культовым»: по крайней мере двапоколения советских женщин добывали его номера всеми правдами и неправдами иштудировали от корки до корки; «Бурда» упоминается в ответах участников опросадесятки раз. Журнал делал если не саму одежду, то хотя бы идею красивой одеждыобщедоступной и давал некоторую надежду претворить эту идею в жизнь. Бок о бокс «Бурдой» существовали еще более труднодоступные каталоги доставки,привозившиеся на территорию Советского Союза в качестве журналов мод: «Если бы могла, я бы просто надела ВСЕнравящиеся мне модели "Бурда моден" за год и купила бы весь каталогОТТО»; «…один из них опять же брат изГДР прислал, чтоб мама смотрела, что модно за границей, и, может себе что-тонаподобие сшила; я их листала, смотрела, что можно заказать в журнале и как быя была хороша». Каталоги, с их тщательно выстроеннымипостановочными фотографиями, зачастую изображающими моделей в «бытовых»ситуациях, рисовали такую же невообразимую, другую реальность, какая возникалаперед «едоками картофеля», перешивавшими старые вещи в поздесоветском 1990-мгоду, во время просмотра кинофильмов «Working Girl», «Красотка» или «Выпускник». Здесь«беленькое платьице» или «проститутские сапоги» имели не локальное значение«вещей самих по себе» – они были атрибутами другого мира, к которому обращалисьтогдашние «макромечты» участников опроса. Эти «макромечты», в свою очередь,становились ориентирами для созданияновой реальности, -- реальности, в которой может быть место пеньюару и деловомукостюму, маленькому черному платью и красным присобранным сапожкам.

По мере того,как железный занавес полз вверх, треща проржавевшими швами, глобальные илокальные тренды внутри страны, переживающей один из своих тяжелейших кризисов,постепенно смыкались. Полулегальный рынок импортной одежды становилсялегальным. Меньше чем через пять лет в российской печати начнутся жалобы наглобализацию и засилье импортной одежды, на потерю традиции русского костюма(якобы магическим образом сохранявшегося в народном сознании в советскиевремена), и несбыточная мечта об импортном цветном рюкзаке будет казатьсяунизительным кошмаром. Параллельно в 1990-е годы начнется интенсивный процессреконструкции отечественной текстильной промышленности, которая сегодня демонстрируетвполне конкурентоспособные модные марки и достаточно успешные стратегии работыс локальным рынком; начнет складываться ситуация, когда отечественную вещьнередко предпочитают определенному диапазону низкокачественных импортных вещей.Приход на рынок большого числа как отечественных брендов, работающих в широкодоступной ценовой категории, так и недорогих западных брендов, рассчитанных на«бюджетный» сектор рынка, позволяетлюбому желающему строить индивидуальный костюм в соответствии с глобальнымимодными тенденциями -- с одной стороны, и с собственными чаяниями – с другой.

Разрушившийсяк 1990-му году язык костюма, возникший в годы советской власти, прошелнесколько тяжелых стадий, но к сегодняшнему дню сменился (по крайней мере, вбольших и средних городах России) сравнительно хорошо структурированным новымязыком, обеспечивающим достаточную легкость коммуникаций. Из этой точки временикостюм 1990-го года, мучения, связанные с его приобретением, неуверенность втранслируемом и считываемом высказывании, одновременные эклектизм иоднообразие, творческая эпатажность и стыдливая бедность тогдашней одеждывспоминаются со смесью гордости и отвращения: то, что пережито, удалосьпережить, то, что отстроено заново, удалось отстроить.

В августе исентябре 2006 года, когда шла работа над этой статьей, в российские магазины,торгующие одеждой крупных западных брендов, начали поступать в полном объемеколлекции осенне-зимнего сезона. Общеизвестный эффект, благодаря которому намировых подиумах периодически демонстрируют ностальгические фантазии на темутех или иных (зачастую совсем недавних) периодов прошлого, на этот разпроявился в глобальных изменениях силуэта: на смену отголоскам романтическихтридцатых, сороковых и пятидесятых годов с их расширяющимся от талии силуэтом,оборками, пастельными цветами и мелкими рисунками, пришли длинные свитеры слюрексом, крупные украшения, мини-юбки, джинсовые костюмы и блестящие леггинсы,-- набор мечты, которую мои корреспонденты описывали в своих рассказах о 1990-мгоду со впечатляющим единодушием и не менее впечатляющим ужасом. День за днем ячитала женские форумы и онлайн-сообщества, в которых приняты обсуждения темы«Что надеть», раз за разом заводила разговоры со знакомыми с целью услышать ихмнение об этом новом тренде, -- и раз за разом получала от тех, кому в 1990-мгоду было хотя бы двенадцать лет, реакцию активного отторжения, неприятия новоймоды: «…не могу надеть лосины, отодной мысли дурно делается», «Только не рукав “летучая мышь”!», «Девочки, а выготовы опять носить свитера с леггинсами? Что-то не могу себя заставить…».Вожделенные атрибуты модности времен 1990-го года в подавляющем большинствеслучаев явно не вызывают у россиянок ностальгии; в то же время на Западе этоттренд выглядит закономерным и принимается рынком на «ура». Не исключено, чтопережившие 1990-й год здесь, в республике бывшего, а тогда еще существующегоСССР, свыкнутся с этим трендом, если он продержится достаточно долго: возникнутновые коннотации, старые ассоциации распадутся, и леггинсы (одежда, кстати, ввысшей степени удобная) на два-три сезона войдут во вполне индивидуальные и вто же время вполне «соответствующие» гардеробы новых модниц. Но пока чтопродавщицы четырех крупных магазинов в «Охотном ряду» объяснили мне, чтолеггинсами практически не интересуются. Черными, импортными, блестящими.

Другое

См. также:

Романов П., Суворова М. «Чистая фарца»: социальный опытвзаимодействия советского государства и спекулянтов // Неформальная экономика впостсоветском пространстве: проблемы исследования и регулирования / Под ред. И.Олимпиевой и О. Паченкова. СПб.: ЦНСИ, 2003. С. 148-164.

OushakineS., In the State of Post-Soviet Aphasia: Symbolic Development in ContemporaryRussia / Europe-Asia Studies, Volume 52, Number 6, 1 September 2000, pp.991-1016(26)

SlavenkaDrakulic, How We Survived Communism & Even Laughed, Harper Perennial;Reprint edition (May 12, 1993), pp. 21-32

Ольга Михайловская, “После Берлина взяли моду” /«Коммерсантъ» от 08.06.2005

Лариса Захарова, "Наиболее распространенной являетсяформа прямого пальто с однобортной застежкой": О советской моде эпохи"оттепели" / «Неприкосновенный запас» 2006, №1(45)

---

[1] См.Исламшина T.Г. и др.Молодежные субкультуры. Казань: КГТУ, 1997; Молодежные движения и субкультурыСанкт-Петербурга: социологический и антропологический анализ / Под ред. В.Костюшева. СПб.: Норма, 1999; Омельченко Е. Молодежные культуры и субкультуры./ М.: ИнститутсоциологииРАН, 2000.

[2] Подробно о ‘gay leatherculture’ см., напр., The Gay World's Leather Fringe /Time, 24 March 1980, pp. 74–5. Graham M. Identity, place, and eroticcommunity within gay leather culture in Stockholm / Journal of homosexuality,1998, 35(3-4):163-83.

[3] См. Caroline Cox I Do: 100 Years of Wedding Fashion /Watson-Guptill Publications (February 2002), JohnVollmer, Dressed to Celebrate:Evening Wear in the Twentieth Century /Museum of Fine Arts, Houston

[4] Широкие вбедрах, зауженные книзу джинсы турецкого производства с вышитыми на заднемкармане египетской пирамидой и верблюдом.

[5] Подробнее обытовании советского белья и жизненном цикле вещей в целом см., например,статью Ольги Гуровой «Продолжительность жизни вещей в советском обществе:заметки по социологии нижнего белья» / «Неприкросновенный запас» №34 (2/2004).

[6] Подробнее осхемах распределения см.: Осокина Е.А. За фасадом "сталинскогоизобилия": распределение и рынок в снабжении населения в годыиндустриализации, 1927-1941 / М.: Росспэн, 1998; Евгений Скляревский . Эстетикараспределения товаров / «Информационный бум» №67.

[7]Я сознательно пользуюсь этой калькой с английского, а не употребляю слова«рукоделие»: в современном русском языке «рукоделие» устойчиво ассоциируется спроведением досуга, в СССР же это занятие было не добровольным, а вынужденным ик хобби (в привычном понимании этого слова) зачастую отнесено быть не может.См. также далее об изменении функций макраме и вязания.

[8] Подробно опеределках вещей в советском быту см. Галина Орлова. “Апология странной вещи:"Маленькие хитрости" советского человека” / «Неприкосновенный запас»№34 (2/2004). Там же: Екатерина Герасимова, Софья Чуйкина. “Общество ремонта”.

[9] См. о распространенности этого обычая MichaelPye, The Pieces from Berlin / Vintage, 2004. Carmela English Takacs, John F."Jack" McDonough (interviewed by Jacqueline McDonough), WWII Memoriesof Home and Abroad / Carnegie Library of Pittsburgh Online.

[10] О крушениипривычных жизненных сценариев в постсоветский период см., например, И. Кукулин.От перестроечного карнавала к новой акционности, "Новое литературное обозрение"№ 51 (2001)

[11]Дополнительно об отношении потребителя к советскому белью: «История нижнегобелья: ближе к телу», интервью Вирджини Куллудон с культурологом Катей Деготь /Радио «Свобода», 1 апреля 2001 года.

[12] См.,например, Сергей Журавлев, Юкка Гронов, «Власть моды и Советская власть:История противостояния», «Историк и Художник», 2006, № 1 (7). Кристин Рот-Ай,«Кто на пьедестале, а кто в толпе? Стиляги и идея советской «молодежнойкультуры» в эпоху «оттепели»», «Неприкосновенный запас» 2004, №4(36); СлавкинВ. Памятник неизвестному стиляге. М., 1996.

[13] Оботрицательной нагрузке самого понятия «мода» в советском официальном дискурсесм. эссе Льва Рубинштейна «Взяли моду», Еженедельный Журнал, 27.02.02

[14] Причемтакая форма или некоторые ее элементы, - например, галстуки, - могут являтьсяпредметами гордости для учеников.

[15] ИльяКукулин: «Возможность этих вольностей была одним из «паролей» дляпедагогов-либералов и просто либералов в высказываниях о школе в советскоевремя». Ср.: в повести Бориса Васильева «Завтра была война», написанной в конце1970-х про конец 1930-х, директор школы, по советским понятиям, либерал, принявдолжность, сразу же дает указание:

«-- …у насдевочки растут, а зеркало -- одно на всю школу, да и то в учительской. Завтраже во всех девчоночьих уборных повесить хорошие зеркала. Слышишь, Михеич?Купить и повесить.

-- Кокоток растить будем? -- ядовито улыбнуласьВалентина Андроновна [завуч].

-- Не кокоток, а женщин. Впрочем, вы не знаете, чтоэто такое.

Валентина Андроновна проглотила обиду, но письмо всеже написала. Куда следует. Но там на это письмо не обратили никакого внимания,то ли приглядывались к новому директору, то ли у этого директора были защитникипосильнее. <…> …зеркала повесили, чем и привели девочек в состояние постояннодействующего ажиотажа». Цит. по: Васильев Борис, «Завтра была война»,У-Фактория, 2004 г.

[16] Valerie Steele, Fifty Years ofFashion: New Look to Now, Yale University Press (August 11, 2000)

[17] Everett Rogers, Diffusion ofInnovations, Free Press; 5 edition (August 16, 2003)

[18] Soapdish (1991), dir. MichaelHoffman, Paramount Pictures

[19] Twin Peaks (1990), dir. DavidLynch, Lynch/Frost Productions