Исход-22.
Часть 3: Стамбул. Апрель 2022
=============================
В марте-апреле 2022 года я поехала по маршруту Израиль-Тбилиси-Ереван-Стамбул-Израиль в надежде попробовать делать записки об Исходе-22, то есть об отъезде людей из России в другие страны. Я безмерно благодарна тем, кто встречался со мной, говорил со мной и помогал мне. Все Н. в этих записках – разные люди. Это – третья, стамбульская, часть записок. Первая, тбилисская, - тут. Вторая, ереванская, - тут. Четвертую, израильскую, часть я буду делать в начале мая.

* * *
«Легче всего, - говорит Н., - разговаривать о нашей реальности с турецкими либералами: «Да-да, - отвечают они, - твое правительство тебя гнобит за оппозиционные взгляды, потом делает какую-то постыдную хуйню, из-за которой весь мир смотрит на тебя косо, потом ты уезжаешь без возможности вернуться домой, - словом, добро пожаловать в наш мир!..»

* * *
Турецкие знакомые, зная, что происходит, постарались поддержать Н., - сказали ей, что очень тяжело, конечно, когда встречаешь где-нибудь грека или киприота, «но если вы работаете в одном проекте долго, все налаживается со временем, хотя, конечно, первое время они от тебя рукой отстраняются брезгливо» (и Н. показывает жестом, как именно).

* * *
Сыну Н., переехавшей из России в Турцию много лет назад, дети в школе на перемене говорили: «Ты не переживай, твоя страна сильнее, она победит». «И вообще, - говорит Н., - многим тут трудно себе представить, как можно не поддерживать свою страну во внешней политике. Ладно – во внутренней, но во внешней…»

* * *
Сквозная тема в разговорах: Стамбул – хаб, откуда люди двигаются дальше, - кто в другие страны, кто просто в другие города Турции. «Почему?» У каждого свои причины, от личных до экономических: например, говорят, что в Анталию надо ехать с детьми, в Грузию и Армению – чтобы быть среди своих, в Португалию – потому что там легче обосноваться законно, и так далее. Один мой собеседник сказал: «Хочется, чтобы было побольше наших на квадратный километр», другой – «Главное, чтобы не было границы с РФ». Третий движется в Новую Зеландию: «Какая Грузия? Какая Армения? А до Веллингтона они точно свой сраный «русский мир» не дотащат».

* * *
«Я поняла, - говорит Н., - Турция так устроена, что она тебя либо растворяет, либо выпихивает. Можно согласиться на это и раствориться. Можно сопротивляться и вдруг обнаружить, что ты, потрепанный и с содранной кожей, уже не в Турции. Можно, конечно, еще и остаться, геттоизироваться и ненавидеть все вокруг. Если нет другого места, то, конечно, понятно, но если другое место есть – зачем так делать?»

* * *
Н. внезапно пригласил на беседу учитель ее дочери, учащейся в турецкой школе. «Никто вас, русских интеллектуалов не понимает так, как мы, турецкие интеллектуалы: мы знаем, что это такое, - жить при ненавистном режиме, быть уволенным за подписанное открытое письмо, быть посаженным за политические высказывания…» В это же время и в этой же школе другой учитель по собственной инициативе провел урок о том, что война в Украине – это происки НАТО, и если бы не похвальное поведение России… «Ну, - говорит Н., - по крайней мере, что-что, а риски нарваться на «русофобию» в Турции невелики».

* * *
Н. спросила маленького племянника, оставшегося в Новосибирске, объясняют ли ему в школе, что происходит. «Да, - сказал племянник, - нам учитель сказал, что две лучших страны в мире поругались из-за Чернобыльской АС». Который день думаю об этом сюжете и о том, что он очень похож на попытку хорошего человека сказать детям максимум при минимуме возможностей и одновременно как-то защитить их от позора. Впрочем, тут можно ошибиться тысячей способов. Но хочется думать именно так.

* * *
Коллега Н., - славист, как и сама Н., - много лет живет в Испании. Н. еще была в Москве, когда коллега начала объяснять присутствующим в профессиональном чате, что, по ее мнению, правильная гражданская для россиянина сегодня - это «отползти в сторону и фактически прервать свою научную деятельность». Н. говорит, что, по ее собственному мнению, правильная гражданская позиция для россиянина сегодня, если уж на то пошло, – это немедленно выйти в пикет, только не в Испании, как коллега, а желательно в Москве, и немедленно проследовать в автозак. А то у всех сейчас есть мненьице, как быть хорошим россиянином.

* * *
Н., декан одного из факультетов в крупном университете, обнаружил, что ученый совет этого самого факультета в лице некоторых товарищей по собственной инициативе написал пространное открытое письмо в поддержку, как они выразились, российской армии, и попросил Н. это письмо подписать. Н. сообщил ученому совету, что подписывать письмо не будет. Некоторые товарищи позвонили и искренне сказали: «Да мы-то знаем, что письмо получилось говно, - но ты, Н., у нас такой умный, - может, ты лучше напишешь его сам, чтобы (далее буквально) "вся пунктуация была на месте?" Потому что в трудный момент нашу армию надо поддержать». «А каким письмом мы поддержим жителей харьковских многоэтажек?» - поинтересовался Н. Некоторые товарищи сказали, что с Н. все ясно, и повесили трубку. Через несколько дней Н. уволился. Сейчас он в Стамбуле.

* * *
Сквозная тема разговоров: куда-то ушли личные драмы и обиды. Люди, бывшие в размолвках (в том числе – в крупных, серьезных размолвках: разводы, предательства, финансовые конфликты) возвращаются друг к другу, не просто прощая старые раны, а чувствуя себя так, как будто эти раны никогда не были нанесены; перед лицом настоящего ужаса они заживают, а шрамы исчезают.

* * *
Н. рассказывает, что в первые дни после отъезда у них с соседками по квартире были частые размолвки, - «но мы все преодолели, и теперь у нас с девочками безусловная любовь». Н. говорит, что поняла: надо перестать все время думать о глобальных проблемах и начать сеять добро вокруг себя. «Может, это и есть теория малых дел, примененная к реальности, но она имеет право быть, и пока мы не начнем распространять добро прямо здесь и сейчас, ничего большого у нас не получится».

* * *
Н., которая сейчас делает здесь лекционный проект, говорит о том, что сохранить нормальную жизнь при всем происходящем и помочь это сделать другим для нее принципиально важно, потому что в ее понимании это - форма сопротивления режиму. «То что, делает российское государство, - и делает успешно, - разрушает эту самую нормальную жизнь. Оно говорит: "Вы будете жить плохо", а мне кажется, что надо назло им взять и начать жить хорошо».

* * *
Н. и ее коллеги давно уже ведут подкаст про немецкое кино. Недавно в подкасте пришлось сделать перерыв: у одной из девушек родственники в Харькове, и она не могла сосредоточиться на работе. Но потом девушки поняли, что то, что чему учат нас фильмы, о которых у них в подкасте заходит речь, - это то, что проживается в России сейчас, и они решили вернуться к работе: «Нам кажется, - говорит Н., - что мы хоть кому-то, хоть немножко, но помогаем понимать реальность».

* * *
У Н. в рабочем чате четыре девочки, и все родители – так или иначе за режим. Одной родители говорят: «Ты предательница, мы вырастили не-патриотку», у другой ситуация очень похожая, у третьей чуть помягче. У самой Н., про ее словам, «ситуация самая лайтовая»: «Мам, как можно не видеть, что идет война?» - «У нас другое мнение». Н. говорит, что выбрала не воспитывать маму, а «любить и быть близкой»: это важнее.

* * *
Н. больше всего боится, что уехавшие из России со временем из-за трудностей впадут в отчаяние. «Вот что тогда будет – это я даже подумать не могу».

* * *
Н. переехала в Турцию несколько лет назад и пережила после эмиграции период крайне жесткой бедности. «У тебя зарплата 1200 лир, и из них 900 – жилье. У меня было так: я уронила 10 лир, их кто-то подобрал, и я осталась без денег на хлеб». В это же время московские друзья горестно говорили, что ехать, конечно, надо, «но как же я могу уехать, когда у меня здесь ресторанчик», и приезжали к Н. в гости в дизайнерской одежде. «Конечно, - говорит Н., - есть накопленное раздражение: сначала они променяли возможность свободы на ресторанчик, а теперь приезжают в панике. Это не мешает мне им помогать, но раздражение есть. Впрочем, побыть бедным – хорошая отрезвляющая практика».

* * *
«Все время думаю, - говорит Н., - Вот весна дает людям силы, а начнется лето, и во всех локациях, куда мы едем, - Ереван, Стамбул, Тбилиси, - станет чудовищно жарко. А квартиры с кондиционерами могут позволить себе далеко не все. И это начнет сказываться на людях, и на мозгах в том числе, и еще как.»

* * *
Н. много лет работала на немецкие гуманитарные организации в Москве. После 2 марта ей точно стало ясно, что надо ехать, и она начала стремительно собираться. Когда вечером к Н. пришли подруги и стали сомневаться в том, что и им необходимо сделать то же самое, Н. сказала с неожиданной для себя уверенностью: «Девочки, собирайтесь и едьте. Сомневаться будем уже там.» Девочки собрались и уехали.

* * *
Н., политолог и преподаватель, говорит о понятии «вчерашние мозги», - то есть о довоенной оптике, сохранившейся, по его мнению, у очень многих, в том числе – «правильно чувствующих» людей. «Зачастую даже журналисты из запрещенных ныне либеральных изданий говорят с интонациями, манерой, структурой фраз, которые создают впечатление, что они написаны до войны; они говорят правильные вещи, но больше не попадают в аудиторию». По словам Н., это распространяется не только на журналистов, но и на «обычных людей», которые словно бы не переключились на новую реальность, и от этого их слова о происходящем иногда кажутся неуместными, хотя, по сути, ничего неуместного в них нет. Все время внутренне спорю с Н. и не могу доспорить: понимаю, в чем он прав, но не могу справиться с чувством, что поиск каких-то уместных слов в принципе затянется сейчас на годы, если не больше; одинаково неуместны все, и от этого все одинаково уместны, - кроме той самой сути, ничего вроде как не важно.

* * *
Сквозная тема в разговорах: есть, чем себя занимать, и занимать себя можно бесконечно, - учить язык, слушать лекции, читать лекции, проходить курсы, проводить курсы, обживать квартиру, общаться друг с другом, поддерживать друг друга в чатах и не в чатах, то, се, - а внутри ужас: что мы делаем? Что мы делаем? Зачем мы все это делаем? Кому это надо? И что с нами будет?

* * *
Н., исследователь, специализирующийся на анализе чувства вины, говорит о том, что та самая вина, которой многие из нас сейчас так мучаются, - это отголосок особого рода ощущения привилегии и вина конкретно за него. «Что это за привилегия?» - «Прямо сейчас - привилегия человека, чей экзистенциальный опыт лучше опыта того, кого он считает значимым и кому сочувствует, но кто находится в гораздо худших обстоятельствах. Это очень сродственно вине выжившего. Ты идешь в ресторан в Стамбуле, - и этот опыт несопоставим с опытом прячущегося от бомб в подвале». Думаю о том, что эта вина за «я жив, и жив неплохо, здесь и сейчас» наслаивается у многих из нас на Ту Самую Вину за путинский режим, войну, насилие в России; тяжело.

* * *
Н. рассказывает, что у него были две причины уехать. Одна - страх привыкнуть к ужасу происходящего в России, а вторая – ощущение, что отъезд – это своего рода форма гражданского сопротивления: «Когда никакого способа выразить протест, я могу проголосовать ногами».

* * *
Дети Н. уехали в Канаду: «Очень страшно остаться за занавесом».

* * *
«Моя мама, совершенно великая женщина, говорит, что это устроено так: если победим мы, - мы дадим им свою партию, право голосовать, репрезентацию, возможность озвучивать свои идеалы, а если победят они, они нас просто перестреляют», - объясняет Н.

* * *
В музее, куда пошла Н., нужно было надевать при помощи специального автомата одноразовые бахилки, чтобы поберечь исторический паркет. Проходя по залам, Н. заметила, что одна такая бахилка валяется, упав с чьей-то ноги, на полу. Н. подобрала бахилку и поискала глазами урну, но урны нигде не оказалось. Н. обошла с бахилкой в руках несколько залов, - ничего. Тогда Н. подошла к двум сотрудницам музея, говорившим о чем-то между собой, извинилась, что перебивает, и спросила, нет ли где в подсобных помещениях урны, куда бахилку можно было бы выбросить. На нее недовольно посмотрели и сказали, что в служебные помещения вход для посетителей закрыт. «Может быть, я могу попросить вас ее выкинуть?» - осторожно спросила Н. «Не можете», - сказали ей. «Ну что мне, ее обратно пойти положить?» - спросила Н. изумленно. «Если вам так надо, - сказала одна из дам, - то урна для посетителей находится на выходе из музея. Идите и выкидывайте». Н. пошла и выкинула. Эмигрировала через несколько дней. «Все эмигрировали из-за войны, а Н. из-за бахилки», - говорит ее друг. – «Да нет же!» - «А впечатление такое, как будто да».

* * *
Сквозная тема разговоров: из-за того, что многие потеряли работу, у людей распались рутины, привычки, режим дня, - и это отдельно сводит с ума.

* * *
Н., психолог по профессии, объясняет мне, что сейчас очень многим кажется, что они сходят с ума, потому что наша нормальность – это некоторая конструкция, требующая постоянного подтверждения путем соотнесения своего опыта и своего поведения с опытом и поведением окружающих. «А сейчас все демонстрируют очень разные взгляды и очень разное поведение, - уезжают, остаются, требуют убивать всех русских, требуют прекратить войну, требуют молчать, требуют высказывать свою позицию по каждому вопросу, говорят то, говорят это», - и тебе очень сложно понять, с кем тебе соотноситься (целиком – или хотя бы частично), по кому себя сверять, - и как вообще понять, насколько любая твоя позиция нормальна, – и насколько, уж тем более, нормальны позиции других. Сидим и говорим о «нравственном законе внутри нас», - больше, кажется, ничего для сверки и не остается, а с таким ориентиром попробуй, поживи.

* * *
«У меня больше нет Родины», - говорит Н., - «потому что она хочет, чтобы я жила по каким-то ее правилам, а эти правила совершенно для меня неприемлемы. На самом деле я хочу, чтобы все ото всех отъебались, а для моей Родины это почему-то совершенно невозможно».

* * *
Н. – драматург и писатель, работающий для детей. «Я поняла, - говорит, - что хочу просто быть детским сказочником, а не рассказывать эзоповым языком страшные истории».

* * *
«Как я могу остановить эту войну, если я вернусь? Я - женщина, которая не может остановить эту войну совершенно никак». Плачет.

* * *
Сквозная тема в разговорах: нельзя болеть, совсем нельзя. Дорого, нет времени, негде, - нельзя и все.

* * *
Н. завтра месяц как уехала. «Полтора месяца идет война, и за эти полтора месяца я постарела лет на пять. Стареешь быстрее, изнашиваешься быстрее».

* * *
Психотерапевт Н. с коллегами создали организацию, помогающую беженцам из Украины: в нее входят профессионалы из Турции, Украины, Англии, Италии, Германии, России, Беларуси, Испании, - и так далее. Многие члены организации рассказывают о том, каким ужасом делятся с ними люди, которым они помогают. «Плохо, что об этом ужасе почти ничего не знают в России, - включая тех, кто понимает, что происходит. Даже те, кто в контексте, часто считают, что подробности ужаса недостойны их внимания или слишком тяжелы, чтобы их вынести. А эти подробности надо знать – и надо вынести».

* * *
«Половина мозга занята войной, а половина – эмигрантским выживанием», - говорит Н.

* * *
«Ты должен все время напоминать себе, что у тебя есть достижения. – говорит Н. - Ты выжил тут уже три недели, ты выехал, у тебя есть работающая карта, - ты ее сделал, - ты разобрался с криптой, ты продолжаешь работать, ты все время должен себе повторять: я не говно, я не говно, я не говно».

* * *
Н. недавно сказали в беседе: «Мы, русские люди…» - и она задумалась: кто такие эти «мы, русские люди?» Те, кто говорит на русском? Те, кто родился в России? «Я вот знаю, так получилось, много русских этнических игр, - говорит. – Значит ли это, что я – «русские люди»? Я видела, как дети играют: «Умер покойник вечером во вторник, - вот он лежит, ногами шевелит, руками шевелит, губами шевелит…» И ребенок лежит, шевелит, а потом вскакивает и начинает салить. Не думаю, что моя бабушка, сталинистка, решила бы, что это знание определяет русского человека, - для нее «русский человек» был в первую очередь «советский человек», наверное. Я вот состою в сообществе «Мамы Лондона», там общаются люди из Москвы, Берлина, Харькова, Милана, Лондона, - надо всех их считать русскими людьми, если они на русском общаются? И считают ли они ими себя?..»

* * *
Н. в 2011 году училась на пятом курсе политологии в крупном региональном университете. Всем студентам-политологам была спущена инструкция не ходить на митинги. Н. подошла к завкафедрой и сказала: происходят исторические события, - может быть, вы хотя бы поговорите с нами об этом? Ей было сказано, что события становятся историческими в контексте времени, - вот и поговорим о них через 10-12 лет. Несколько дней назад Н. нашла своего бывшего завкафедрой в инстаграме и написала: «Помните такой разговор? Ну что, хотите поговорить сейчас?» Завкафедрой, конечно, не ответил.

* * *
Тетя Н. в ужасе говорила ей (и ее маме, которую Н. тоже надеется вывезти): «Как вы можете уезжать? Здесь же могилы наших предков!..» «А я хочу смотреть не в прошлое, а в будущее, - раздраженно говорит Н. – В моем идеальном мире мы с мамой живем в Европе, у нас есть дом, мама разводит цветы, у нас есть коты; я хочу выйти замуж за человека, который будет мне равным партнером. Мы такие люди, которые всегда безоценочно глядят в прошлое, и в нашем представлении тот, кто относится к прошлому с безусловным уважением, - неважно, о прадедушке идет речь или о Сталине, - это человек, с которым нам невыносимо тяжело. Почему это в нас такое заложено? В обществе, построенном на безоговорочном поклонении авторитетам прошлого, - любым, да хоть семейным, - мы с мамой просто не чувствуем себя в безопасности…»

* * *
Н. год работала в Риме. С работой не сложилось, и она уехала в Россию, в региональный центр, - заниматься культурными проектами. Н. очень любит шляпы и в Риме напоследок купила себе замечательную красную «борсалино». Через несколько дней после переезда в Россию Н. испытала сильную потребность сменить эту шляпу на черную, - из желания «немедленно спрятаться». Но сейчас, уезжая, снова взяла в дорогу красную шляпу, – говорит, есть силы и желание ее носить, несмотря на то, что очень страшно и очень тяжело.

* * *
«Мы не образовываем диаспоры и не бросаемся друг к другу, когда слышим за границей русскую речь, - мы вообще раньше старались держаться от своих подальше, - говорит Н. – Мы даже не здороваемся в толпе, как это делают многие израильтяне». Рассказывает, что еще до войны коллега ехал в эмиграцию и написал два письма с просьбой помочь с мелким бытоустройством, - одно американцу, одно россиянину, с обоими не был знаком. Американец тут же ответил, что поможет, чем может, соотечественник же начал старательно выяснять, откуда у коллеги Н. его контакты. Безоценочно пересказываю этот случай другому моему собеседнику. «Проблема тут, - говорит он, - вовсе не в том, что мы люди равнодушные, а в том, что мы люди пуганые».

* * *
«Наши отглагольные конструкции пронизаны империалистическим насилием», - написали Н. ее ученые коллеги.

* * *
Н. работает с национальными современными театрами, - то есть с театрами, представляющими разные нации и разные этносы. Рассказывает, что сейчас те, кто знает татарский, часто начинают переходить на него и в постановках, и в быту, - и как на язык протеста, и как на язык, на котором пока что можно говорить, что хочешь, не боясь и не отчитываясь. Ее коллеги часто развлекаются тем, что отвечают на опросы ВЦИОМа на татарском, что доводит ВЦИОМ до белого каления: «Прекратите это! Говорите по-русски!..»

* * *
Н очень любит блокнотики. Купила блокнотик – а блокнотик не радует: вдруг Путин действительно так пизданулся, что сбросит на нас всех ядерную бомбу, и я этим блокнотиком уже не воспользуюсь? Вместо радости - одно расстройство.

* * *
Мама Н. очень переживает, что Н. уехала: «Ну как же, ты приедешь в Штаты, и там все будут видеть, что ты не отсюда!» Маме Н. при мысли, что кто-то видит, что ты «не отсюда», очень стыдно, и я много думаю о том, какой из советских и семейных страхов, - тяжелых, настоящих страхов, - может под этим лежать. «Я говорю маме, - рассказывает Н., - "Мама, это Штаты, там все не отсюда и всем пофиг!" А потом думаю: как же легко убеждать таких людей, что весь мир против них, - а сколько людей читало меньше, чем моя мама, видело меньше, чем моя мама, и как же легко ими манипулировать?»

* * *
Н. рассказывает про скандал в российском родительском чате: детей попросили надеть на экскурсию желтые футболки, родители возбудились: «А если с джинсами?! Мы патриоты, мы не можем такого допустить, мы сыновей Вовами назвали!»

* * *
«Среди нашего круга сейчас здоровых нет, - говорит Н., - и когда читаешь человека и думаешь: "Он ебанулся!", надо вспомнить, что он перед этим ебанулся».

* * *
Н. говорит о том, что некоторые наши посты сейчас, - это объяснительные в ответ на вопрос «где мы были восемь лет назад?», потом в эти восемь лет и даже до этих восьми лет. На какие пикеты ходили, какие слова писали, какие спектакли ставили, какие интервью давали. «Потому что очень хочется, чтобы в ответ кто-нибудь сказал нам, что мы ок, и стало не так страшно».

* * *
Сквозная тема в разговорах: про то, как многие мои собеседники тем или иным путем ищут доброго слова у друзей-украинцев, понимая, что им, мягко говоря, не до нас и права у нас такого нет, - но очень хочется, чтобы кто-то оттуда сказал, что не считает тебя чудовищем. «Как будто ты заколдован, - говорит Н., - и только они могут тебя расколдовать».

* * *
«У тебя-то чувство, что их война – это каким-то и образом и наша война тоже, - говорит Н., - только мы не можем за ружье взяться и рядом с ними встать. Но что мы все воюем с одним злом, понимаете? Мы из разных дзотов воюем, а вот готов ли кто-то из украинцев увидеть в нас хоть немножко братьев по оружию, - это огромный вопрос».

* * *
«Здесь у всех ко всем первый вопрос – «Какой план?». Обычно это значит, что у спрашивающего плана нет», - смеется Н.

* * *
Н. рассказывает, что после начала войны сумела впервые заставить себя накраситься только через месяц: «Ты никому не сделаешь лучше тем, что будешь выглядеть хуже». Но разговаривать с собой пришлось, как с больным или ребенком: чувство, что нет права думать, говорить или делать ничего, что не относится к войне.

* * *
Н. рассказывает про то, как в первые дни войны клеила листовки «Нет войне!» в Москве: на столбы, здания, государственные учреждения, - на все, на что могла. Мимо медленно поехала машина, из которой неслась бодрая задорная музыка. «Хорошо кому-то, - с завистью подумала Н., - все мимо человека пролетает». Человек, сидевший в машине, тем временем открыл окно, и Н. поняла, что у него играет украинская народная песня, и что это – тоже форма сопротивления. «Посмотрели друг на друга, - говорит, - и был первый момент света за все эти черные дни».

* * *
В рабочей команде у Н. есть девочка, живущая в сорока километрах от украинской границы. «Рассказывает, что слышит взрывы, - говорит Н. - Сама привыкла, а кошка боится.»

* * *
Н. рассказывает, что после начала «Дела Сети» в Питере она и ее друзья «попали в пространство страха», - особенно, когда первый из близких показал на себе следы пыток. «Ровно такой же страх, - говорит, - мы испытали, когда в Болгарии тонули в двадцати метрах от берега, - вокруг были люди, но никому нельзя было дать понять, что с нами происходит.»

* * *
«Когда приняли закон о пропаганде, - говорит правозащитница Н., - было понятно, что через некоторое время после принятия таких законов начинают стрелять в людей так или иначе. Все уроки двадцатого века лично мы хорошо изучили, и все, что после таких законов можно сделать, лично мы сделали. Говорят, что тогда сотни тысяч людей должны были выйти на улицы, – ну, мы все же не стая белых лебедей».

* * *
Когда шло «Дело Сети», мама активистки Н. очень боялась, что дочь посадят, и целыми днями шила ей платья. А когда началась война, то мама сшила Н. пальто с желтыми и голубыми пуговицами, чтобы Н. было веселее ходить на протесты. В нем Н. и ходила.

* * *
Та же Н. рассказывает: «В какой-то момент было ощущение, что мы не поможем тем, кому пытаемся помочь, а, наоборот, нас самих сейчас схватят. Я тогда написала пост, что в Петербурге есть дракон. Его прочло очень много людей, - например, школьные учителя, - и это привело к тому, что все стало с "Делом Сети" настолько хорошо, насколько могло быть». Мама сшила платье ей платье с раздавленной ящерицей: драконом, который побежден. Все время думаю о платье, которая мама сошьет Н. в будущем.

* * *
Н. в 2021 году решила, что ей нужен настоящий дом: завела себе петербуржскую квартиру с гамаком и собакой, сделала ремонт. Если бы не это, - ее, говорит она, ничего сейчас к России бы не привязывало, а так все-таки есть точка, по которой она скучает. «Может быть, это был дом, который надо оставить», - говорит.

* * *
Сквозная тема в разговорах: перестали быть важны предыдущие рабочие заботы, - выход рецензии, премьера спектакля… У меня самой по поводу последнего написанного мной романа ощущение, что прошло триста лет и все это совершенно неважно, у Н., драматурга, - что вот в Москве выходит ее спектакль, - ну, пусть выходит, потому что это, может быть, важно команде, хотя, может быть, и им сейчас неважно тоже.

* * *
В понедельник бомбили Харьков, а во вторник, уже перед отъездом, Н. и ее мама пошли в Казани в музей на выставку «Бубнового валета». Н. трясло, она не могла сосредоточиться на искусстве, и в результате написала в книге отзывов длинную записку, - о том, что это, может быть, последняя выставка «Бубнового валета» в России, потому что вольнодумство такого рода сейчас запретят; о том, что непонятно, как смотреть на картины, когда наша армия бомбит мирное население, - и о многом другом. «Сейчас, - говорит, - эту страницу, наверное, вырвали и сожгли, - а там с другой стороны было написано "Выставка так себе!" и "Крым наш!", и сердечко нарисовано».

* * *
Сквозная тема в разговорах: страх за тех, кто уже возвращается и кому еще придется вернуться: из-за денег, из-за виз, из-за близких, из-за любых других причин. Как их встретят свои? Как их встретят чужие? И главное, учитывая историческую память, - как их встретит власть?

* * *
Н. остановилась подождать друзей в лобби их отеля. Портье спросил, откуда она, Н. очень осторожно ответила: «Из России», - и сжалась. Портье сказал: «Мы понимаем, что это не вы, а ваше правительство». Она расплакалась и подумала: неужели теперь так будет всегда?

* * *
Спрашиваю Н., что бы для нее и ее друзей стало поводом вернуться. «Появление в России каких-то сдерживающих факторов для режима, которые обеспечили бы соблюдение прав человека». Потом Н. думает и добавляет: «Или чтобы ситуация стала хотя бы настолько безопасной, насколько была до войны».

* * *
Активистка Н., занимавшаяся (и продолжающая заниматься) помощью людям в тюрьмах, говорит, что испытывает вину за то, что война не расколола ее жизнь пополам: война для нее – словно бы продолжение той тюремной и пыточной реальности, которую она наблюдала все эти годы. «Было чувство, что мы занимались изнанкой российской жизни, и наша работа была, среди прочего, в том, чтобы рассказывать об этой изнанке людям, которые ее не видят. А теперь у меня просто чувство, что эта изнанка вышла на поверхность, выплеснулась войной в Украину, и ее увидели все». Но для самой Н. ничего особенно не изменилось.

* * *
Спрашиваю Н., - как она думает, что будет в России? – «Не знаю, - надежда очень мешает анализировать».

* * *
Сквозная тема в разговорах: очень страшно, что мозг привыкнет ко всей этой реальности, и ты перестанешь ее замечать.

* * *
Н. была до войны в поездке, организованной МИД одной из западных стран для правозащтников из разных государств. Там все по очереди отвечали на вопрос, чем они гордятся в своей стране. Дошел черед и до Н., она сказала – «людьми, которые оказывают сопротивление режиму».

* * *
Н. говорит о том, что с начала войны в Питере стало появляться много антивоенных надписей на фасадах зданий и памятниках. «Раньше, - говорит, - многие петербуржцы относились к этому так себе, а теперь - не без энтузиазма: повестка важнее эстетики». Самой Н. антивоенная надпись на колонне у Гостиного двора, появившаяся вечером 24 февраля, сначала не понравилась, а потом ощущения Н. поменялись.

* * *
Многие говорят про проблемы с родителями: не только не поддерживают, но и не знают и не понимают, что происходит вообще. «А я восемь лет разговаривал со своей мамой и говорил: «Мама, идет война; мама, то, что этого не показывают по телевизору, не значит, что это не происходит; мама, то, что ты этого не знаешь, не значит, что там люди не погибают… А когда началась война сейчас, мама мне позвонила и сказала: «Уезжай», - говорит Н.

* * *
Н. всю жизнь видела репродукции скульптур Бруно Каталано, - обрывки людей с чемоданами в руках. А теперь чувствует, что один из этих людей – она: «Из меня же мою страну вырвали».

* * *
Н. работает психотерапевтом и говорит, что ради возможности поддерживать других ей приходится запрещать себе чувствовать. «Когда найдется какое-то место в мире, которое я смогу назвать домом, мне надо будет взять неделю отпуска и просто плакать.»

* * *
Во время «Норд-Оста» Н., еще студентка, увидела группу чеченских мужчин «с перевернутыми, - по ее словам, - лицами». «Тогда, - говорит, - я подумала: вот люди со страшным ощущением, что они не смогли что-то предотвратить. И еще я подумала: сейчас целый народ станет врагом». На перемене к ней подсела однокурсница и сказала: «Если бы я могла, я бы сейчас взяла нож, прошла по роддомам и всех чеченских детей повырезала прямо в колыбелях». «Как ты можешь такое говорить?» - в ужасе сказала Н. и отсела. После занятия к ней подошел однокурсник и спросил с прищуром: «Я слышал, ты чеченцев защищаешь?..» Н. говорит: «Для меня это был момент истины, я тогда кое-что поняла о мироустройстве, - а теперь мы здесь».

* * *
Н., активистка, говорит, что ни за что не чувствует вину и всю дорогу делала то, что должна. «Вот только есть в России люди, которые занимаются активизмом и сопротивлением. По отношению к ним у меня ощущение, что я их бросила и предала».

* * *
Сын Н., переехавшей давно, родился и вырос в Турции, сейчас ходит в третий класс. На вопрос о национальности всегда отвечал: «Я русский», - русские книжки, русские фильмы, мама говорит на русском, в гости приезжают друзья из России. И только несколько дней назад на вопрос: «Кто ты?» внезапно ответил: «Я турок».

* * *
Мама Н. в девяностых очень хотела бежевого кота-экзота. Н. была маленькой, доступных развлечений было мало, но было много выставок котов. Н. на этих выставках всегда ныла и не понимала, зачем они туда таскаются, - а они ходили смотреть на вот эту самую породу, которая так нравилась маме. «Ну есть же нормальные коты, почему надо смотреть на этого уродца!» А много лет спустя, когда мамы не стало, во дворе обнаружился побитый экзот. Н. неделю его кормила и лечила, потом взяла в дом. Коту теперь 13 лет, Н. сейчас была вынуждена уехать, оставив кота друзьям, - у кота не было чипов и справок, нужных для выезда, а улетать пришлось срочно. Н. тоскует по многому, но настоящая боль возникает только при мысли о коте: «От всего можно было уехать, но кота бросать было нельзя, я это знаю». Позже Н. рассказали, что очень многие авиакомпании котов-брахицефалов в любом случае не любят брать на борт: у них в полете возникают проблемы с дыханием.

* * *
Говорили с Н. о том, что никто не требует от тебя становиться частью иной культуры, - но при этом жалко ей хоть немного не становиться, когда живешь в стране постоянно, - жалко ничего не взять у нее, жалко не черпать из нее. Н. неожиданно завершает эту часть разговора фразой: «В целом это сводится к тому, что москвичам надо бы поучиться смирению».

* * *
У Н. подруга-еврейка уверена, что любые крупные катаклизмы кончаются тем, что идут бить евреев, и старается поэтому прямо сейчас жить так хорошо, как только можно. У нее получается, – когда ты не сомневаешься в плохом исходе любых событий лично для себя, ты умеешь хорошо проживать то время, которое тебе отведено.

РАНЬШЕ:

Часть 1. Тбилиси
Часть 2. Ереван

Другое