Линор Горалик
ТИФ

От автора: В начале 2000-х годов в Москве я болела брюшным тифом. События рассказа перенесены нынешнее время и в нем действуют совсем другие персонажи, но все, что касается больниц, в них правда. Спасибо моим друзьям, которые меня выходили, и особенно – С.Л., который, среди прочего, возил меня по этим самым больницам.

Старуха лежала, глядя в потолок и сложив маленькие, красивые руки на животе. Снег бил в окно и полз тяжелыми комьями вниз, и вдруг показалось старику, что к утру занесет окно до самого верха слепой снежной чваклей. Старуха дышала мелко и быстро, и короткая верхняя губа ее едва прикрывала торчащие мелкие зубы. Ей было больно, а старик все топтался и не мог решиться оставить ее, и не покидало его чувство, что чего-то он не сделал еще, что нужно и можно было сделать. Вдруг его осенило, и он живо выбежал прочь, обливаясь, давно укутанный, пóтом, и вернулся со старым ночным горшком, который поставил старухе у кровати. Старуха благодарно прикрыла глаза; он подумал еще немного, ногой чуть сдвинул горшок, чтобы она не зацепилась за него ногой, когда начнет вставать, и ему стало спокойнее.

- Ну, пошел я, - сказал он. – Я вернусь скоро, скоро вернусь.

Больше ничего он не сказал, про остальное они уже поговорили, и он вышел из комнаты, и вышел за порог, и на улице снег немедленно начал лупить его по лицу так, что он, человек опытный, никуда сразу не пошел, а постоял некоторое время на месте, чтобы привыкнуть к снегу, и лишь затем двинулся против снега вперед, умело не обращая на снег никакого внимания. Идти ему было и далеко, и недалеко: сразу налево, потом два квартала по Ленинградке, а потом направо до конца Супруна, - да только кварталы на Ленинградке были длинные и Супруна была длинная, и снег. Но там, в конце Супруна, стояла круглосуточная поликлиника, к которой Семен их приписал. В поликлинику старик и пытался дозвониться уже с шести часов дня, когда ясно стало, что что старуху все несет и несет и что боль в животе мучает ее все сильнее.

Дверь поликлиники открылась, и старик почувствовал большое облегчение: он сильно боялся этого момента. Теперь, стало ему ясно, все хорошо пойдет, и он уже мысленно открывал дверь в квартиру, стыдясь Машкиного острого запаха из дальнего коридорного угла, уже пропускал молодого доброго доктора вперед и уговаривал не разуваться, и тот все равно разувался, и входил в комнату, вытирая руки, и задвигал ногою глубже под кровать забрызганный изнутри старухин горшок. Все это уже происходило у старика в голове, и он быстро натянул на ноги синие бахиллы, молча сунул ему охранник, легко поднялся в регистратуру, на второй этаж, где в этот вечер было, разумеется, совсем пусто и оттого гулко, и, не узнавая себя, безо всякой робости подошел к маленькой полукруглой стойке. Молодая женщина с красиво, сложно зачесанными винтом светлыми волосами быстро посмотрела на наручные плоские часы, но улыбнулась мягко и спросила старика, чем она может ему помочь.

- Я, простите, с пяти дозвониться до вас не могу, - сказал старик севшим от мороза голосом, - и тут же очень испугался, и добавил уже без прежней смелости, – я к Горяеву Александру Марковичу шел, он работает сейчас? Он вечерами работает, он работает сейчас?

Молодая женщина медленно развернулась на своем стуле и как-то по-особому переглянулась с другой женщиной, стоявшей у нее за спиной, - тоже светловолосой, но иначе, и тоже еще довольно молодой, которую старик прежде и вовсе не заметил. Только тут он обратил внимание на два затянутых в пленку кулича, побольше и поменьше, явно ждущих своего часа, и понял, как сейчас поздно, и еще понял, что та, вторая женщина, стоит в шубе и явно готовится взять куличи с собою. Старику стало и стыдно, и не стыдно, что он забыл про нынешний день, и еще тут же понял он, что старуха-то не забыла, и что есть же в холодильнике и молоко, и яйца, и масло, и что ко всем ее страданиям добавляется сейчас горечь от того, что не стоять ей сегодня в церкви в своем синем платье и не слушать отца Якова, и не отвечать ему радостно самыми главными словами. Тут же решил старик, что побежит ночью, как уйдет врач и уснет полеченная старуха, за два квартала в другую сторону, в сияющий стерильными, больничными огнями невозможный магазин, откуда Семен присылал на Новый год огромные корзины сказочной, небывалой еды, из которых хером торчала бутылка шампанского, и там купит хоть какого, хоть самого дорогого кулича, и непременно успеет под конец службы к отцу Якову, человеку хорошему и понимающему, и утром разговеется со старухой, державшей пост строго и тихо, а не как он, перекусывавший на улице то хотдогом, то кефиром, и дважды с соседкой Анной и ее мужем Владимиром выпивший вина, когда заходил брать и отдавать дрель. Но сейчас он стоял молча и терпеливо и не понимал, почему эти молодые женщины смотрят друг на друга и не говорят вслух ничего, но вроде как все равно говорят о чем-то между собою. Наконец та, которая стояла, руку уперла в бок, вздохнула и сказала старику:

- Пройдите со мной, дедулечка, - и старик отошел за ней к двери маленького белого кабинетика, поперек которого висела под потолком бумажная гирлянда с яичками и зайчиками.
- Что вам доктор Коваль нужен? – спросила она тихо.
- С собой позвать, - сказал старик тоже тихо. – Он наш доктор, так такой золотой доктор. Он уже ходил со мной, сердце у моей старухи было, сказал – предынфарктное состояние, поколол ее два укола. Ну, с того света вытащил. Золотой доктор, денег не взял, я две тысячи рублей давал… – Тут старик растерялся и замолчал, не поняв, почему рассказывает это все незнакомой женщине в шубе, и кто она вообще такая, и не подставляет ли он доктора, что тот пошел с ним и не взял денег: может, доктор-то и обязан брать деньги, и это нехорошо.
Женщина в шубе сжала губы и сказала, тихонько кивнув на всё:
- В Тбилиси уехал ваш доктор. Уж две недели как уехал.
Старику показалось, что открытая дверь в поликлинику обманула его, и он растерялся прежде, чем испугаться.
- Когда же он назад? – спросил старик, не зная, что глаза у него за очками сейчас очень смешные, детские, глупые.
Женщина помолчала.
- Что с бабулечкой вашей? – спросила она по-деловому. – Опять сердце?
- Нет, - сказал старик растерянно и попытался собраться. – Все несет ее и несет, рвет ее и рвет, болит живот у нее. Горячая она.
- Какая температура? – спросила женщина.
- Не меряли, - сказал старик и удивился, - чего это они не меряли?
- Инфекция, - сказала женщина, - Скорую зовите, дедушка.
- Не хочет она скорую, - с тоской сказал старик, - Говорит, в больнице только помирать. Упрямая она у меня, упертая. Доктор, вы пойдите со мной! Вот вы уже в шубе! Сколько это стоит? Мы деньги найдем, если надо будет – мы еще завтра занесем, Семен у меня… - Ой, дедулечка, - женщина похлопала старика по руке, по толстому рукаву куртки, - да разве ж я доктор? Я в регистратуре работаю, а доктора один в Тбилиси уехал, а другой в Стамбул, один человек у нас на ночном дежурстве, да и не имеют они права никуда с вами ходить. Вызывайте на дом из платной службы, раз деньги есть, я вам номер дам, - и, отойдя на минуту обратно к стойке, регистраторша вернулась с визитной карточкой. – Не тяните только, - сказала она, - и домой идите осторожненько. Хороша пасхальная ночь, ничего не скажешь. Вам в какую сторону?
- Налево, - растерянно сказал старик.
- И мне налево, - сказала женщина, - это хорошо, провожу вас.

Они вышли в метель, держась под руки, и теперь, когда ветер бил им в спину, идти было пугающе легко: ноги сами неслись по асфальту. В ужасе старик вдруг подумал, что если он упадет сейчас, то женщина, одной рукой цепляющаяся за него, а в другой несущая цветастую сумку с куличами, тоже упадет, и он сломает ногу, и не сможет ходить за старухой, а старуха за ним, и что же будет с ними? Он дернул женщину на себя и стал идти мелкими-мелкими шажками, глядя себе под ноги, и тут же увидел, что синие бахилы все еще на нем. В ужасе он остановился, и, чтобы не открывать рта, показал женщине рукой вниз. Та все поняла и стала поустойчивей размещать сумку на тротуаре, и поземка тут же намела вокруг осевшей сумки маленький невесомый сугроб. В ужасе принялся старик пытаться снять бахилы сам, пытаясь наступать на носок одной ноги другой ногою, и это произошло, - он упал, сел задом на припорошенный лед прямо посреди улицы, но длинная куртка и два свитера спасли его, было небольно, и женщина замахала на него руками и стащила с него, наконец, проклятые бахилы, и метель тут же вырвала у нее из рук эти синие комочки и растворила в себе, и старик встал на четвереньки, а потом и на ноги. Они двинулись дальше, теперь он нес ее сумку, и они почти добежали до угла Ленинградки с Нестерова, и там женщина, отплевывая выбившиеся из-под блестящей шапки волосы, крикнула старику: - Христос Воскресе, дедулечка! – и он понял, что сейчас заполночь, и побрел изо всех сил к себе, к себе, и только когда что-то помешало ему достать из кармана брюк, серых, хороших полосатых брюк, в которых всегда ходил он в поликлинику, маленькую связку ключей, он сообразил, что унес с собой сумку с чужими куличами.

Растерявшись, несколько секунд смотрел он на эту чужую сумку в крупных невозможных цветах, и вдруг пришло ему в голову, что шла-то, наверное, добрая регистраторша в их, Благовещенский, храм, и что если успеет он туда после крестного хода, то найдет ее и вместе с ней посвятит куличи, и будет ей от этого, наверное, большая радость. Теперь вдвойне ему следовало спешить, и он зазвенел ключами ключами, разулся быстро и деловито и прошел к старухе, держа подмышками руки с мороза. Та лежала на боку, крошечная, свернувшись в клубок, и лицо у нее от боли было белое. Молча достал старик из кармана брюк визитную карточку, очень пугавшую его своей бордовой пустотой и золотой каемкою, в центре которой было написано только мелкими буквами «Частная медицинская служба», и принялся звонить по номеру телефона на обороте. Ответили сразу, собраться с мыслями он не успел и несколько раз глупо повторил: - Алло! Алло!
- Мы вас слушаем, - деловито ответили ему и повторили, - Меня зовут Наталья. Чем я могу вам помочь?
- Жена моя заболела, - сказал старик, тщательно подбирая слова. – Нам надо врача вызвать на дом.
- Что с вашей женой, расскажите, пожалуйста, - сказали ему. Он рассказал и про боль, и про то, как несет жену с шести часов дня, и про рвоту. В трубке все выслушали, и, как ему показалось, внимательно записали, и уже это показалось ему дорого, очень дорого, и он понял, что, прижимая телефон к уху плечом, он держится обеими руками за живот, совсем как старуха.
- Адрес какой у вас, подскажите, пожалуйста, - ласково попросила трубка.
Старик сказал и номер дома, и квартиры, и подъезд, и домофон, и что нажать нужно шестой, а спуститься на пятый с половиною.
- Врач может быть у вас через двадцать пять минут, - сказала трубка. – Стоить это будет…
Старик задохнулся. В трубке молчали. Потом спросили понимающе:
- Оформляем заказ или вы предпочли бы, чтобы мы перезвонили через несколько минут?
- Вы перезвоните, - сказал старик, едва слыша, что ему говорят, и сбросил звонок. Несколько секунд он смотрел на прозрачное, тонкое лицо старухи с закушенной губой, а потом позвонил по другому номеру, и там тоже ответили сразу, и весело сказали под женский смех и какой-то веселый грохот:
- Христос Воскресе, Пашка! Ты чего не спишь?
- Воистину воскресе! – сказал старик бодро, стараясь соответствовать. – Ты как, дорогой?
- Ну как? Как все сейчас, - ответили в трубке, понизив голос, и стало потише, потому что собеседник явно отошел подальше от веселой вечерней компании. – По чесноку – не очень. Контракты валятся, поставщики сыпятся, с деньгами пиздец. Ехать надо, Женьку увозить, а Катька упирается, говорит – у нее тут жизнь налаженная, а у Женьки, блядь, плоскостопие. Плоскостопие! Дура баба, вообще не понимает, что творится. Ладно, что я тебе объясняю, ты сам все понимаешь.
- Понимаю, - сказал старик, ничего не понимая, кроме одного-единственного, самого важного, от чего в груди у него стало пусто, - что с деньгами у младшего брата сейчас плохо и помощи просить нельзя.
- Да сам-то ты как? – спросил Семен, внезапно озаботившись. – Господи, час ночи! Ты почему не спишь? Пашка, случилось чего?
- Нет, Сенечка, - сказал старик, - я поздравить звонил. Не спится – вот я и поздравить звонил.
В этот момент старуху коротко, резко вырвало на край подушки, и старик уставился на эту чистую, как вода, рвоту, и сказал брату: - Люблю я тебя, Сенечка. Будь у меня.
- И я тебя люблю, Паша, - сказали в трубке растроганно, и старик опустил телефон и сказал старухе:
- «Скорую» я зову, - и по тому, как она, упрямая, не шевельнула головой в мелкой испарине, он понял, что она смирилась, согласилась, и от этого стало ему сильно страшно.


В холодном, желтом брюхе «скорой» старуха начала тихо, коротко постанывать, и старик взял ее за холодную руку, но она руку утащила медленно под себя, и он не знал, что еще сделать, и спросил, чтобы что-нибудь спросить:
- Куда едем? –
и ему назвали номер городской больницы, который он сразу же и забыл. На узкой, трясущейся серой раскладной кровати быстро повезли его старуху к больничному входу, и он бежал следом, сколько мог, но потом их разделили, она исчезла за желтыми дверями в конце длинного, пахнущего вареной капустой коридора, а он стоял перед немолодой, полной женщиной в круглом окошке, деловито взявшей с него пять рублей за бахилы, которые он сунул себе в карман куртки, чему она совсем не удивилась. У женщины было много вопросов про старуху, и старик, собравшись с духом, принялся отвечать на них, и женщина все ответы записывала на серых, как ее халат, разлинованных поперечных листах, и всё лезли в окошко какие-то люди с плачущими детьми, и страшные старики с заклеенными носами, и бабки в порванных халатах, и все это пахло вареной капустой, и от запаха капусты и вызванного им детсадовского страха старика замутило, и он все хуже понимал, когда эта женщина разговаривает с лезущими в окошко людьми, а когда задает ему вопросы, и ей пришлось прикрикнуть на него:
- Слушаем меня, пожалуйста! –
чтобы он очнулся. Тогда она увидела его страх и сказала: - Вы не волнуйтесь, счас дадим вам ее повидать, как раз повезло вам, в приемные часы привезли. Быстренько отвечайте мне, полных лет сколько? Он не сразу понял, а когда понял, сказал:
- Шестьдесят семь.
Женщина и это записала, и записала их адрес, и его телефон, и вдруг он сказал:
- Еще, знаете, телефон моего брата запишите, на всякий случай. Семен Алексеевич, - и женщина, не переспрашивая, записала телефон Семена мелким почерком мимо графы.
Наконец отпустили его и сказали, где приемный покой, и он поспешно пошел, умирая от жары в перенатопленном капустном воздухе, но почему-то боясь снять куртку, -мимо железной каталки с баками, на которых написано было «КОМПОТ 2 ОТД» и «ЧАЙ КОФЕ 2 ОТД 2 СТ», мимо кабинета старшей сестры, мимо понятной комнаты, откуда тянуло хлоркой, - и заметался на развилке, и обогнул лысую женщину с капельницей, и свернул, наконец, куда надо, и почти побежал вперед, и в маленькой желто-коричневой смотровой комнате нашёл, наконец, свою старуху, сжавшуюся в постанывающий комочек на каталке у левой стены. Тут же его толкнули в спину, и волна невозможного запаха, приторного и жуткого одновременно, захлестнула его, и въехала в маленькую палату еще одна каталка, и лежала на ней точь-в-точь его старуха, сжавшаяся в такой же постанывающий комочек, но только на левом боку, и были на ней шапка с помпоном, нелепо вытянутая вверх, и очень грязный бордовый пуховик, и дутые серые сапоги, каких старик не видел годов с девяностых, когда ученики его носили такие дутики поголовно. Его, старикова, старуха от этого смешанного, немыслимого запаху улицы и дезинфекции приоткрыла несчастные глаза, увидела его и дала ему взглядом понять, что хорошо, что он тут, и еще – что надо ей в туалет. Он подбежал к ней и стал помогать ей подняться, и медбрат с львиной головой, помогавший раздеться бездомной женщине и повторявший ей: «Ничего, бабулечка, сейчас мы вас положим, сейчас мы вас согреем…», спросил старика: - Бумага у вас с собой? Там нет.
Он растерялся, и медбрат сказал привычной скороговоркой: - По коридору до конца направо, от регистратуры два поворота налево, мимо рентгена, там киоск, заодно купите три баночки для анализов, - и снова повернулся к бездомной и стал приговаривать:
- Давайте, бабулечка, я знаю, что больно, а только надо снять, надо снять…
Стараясь дышать ртом, старик обхватил тонкие старухины ребра и стал осторожно поднимать ее, и она покрылась испариной, но, закусив губу, сумела сесть, а затем и сползти на ноги, держась за живот и сгибаясь от боли пополам.
- Я тебя в туалете оставлю и с бумагой прибегу, - сказал он тихо. – Пошли, пошли.
Все еще держа старуху поперек спины, он начал двигаться с ней к двери. Медбрат широким задом перегородил им путь: он все пытался снять с бедной бездомной женщины ее бордовый твердый пуховик, за полы которого она держалась побелевшими кулаками. Желто-серый шарф женщины упал старухе под ноги, и старик двумя пальцами поднял его, чтобы положить куда-нибудь.

В ту же секунду медбрат, схватившись за скулу, с воплем отлетел к окну; папка, лежавшая на железной тумбочке у кровати бездомной женщины, полетела старику в голову, и он, ослепленный порхающими в воздухе бумагами, в ужасе замахал руками; еще миг – и страшная боль в лопатках заставила его задохнуться: он лежал на полу, бездомная женщина душила его, медбрат, извергая ужасные слова, пытался оттащить бедную женщину от старика, старуха визжала, согнувшись пополам, тонким, едва слышным голосом, а сам старик понимал, что если закроет сейчас глаза, то это конец, конец. Вдруг все прекратилось; бедная женщина молча забралась обратно на свою каталку. Медбрат, высунувшись за дверь, крикнул кому-то, тяжело дыша:
- Два-двенадцать!
Раздался в коридоре чей-то удаляющийся топот, медбрат помог старику подняться, обхватив повыше локтя его трясущуюся руку, и, похлопав старика по спине, спросил:
- Целы? Живы?
Старик был жив и цел и кивнул.
- Бывает, бывает, - сказал медбрат тихонько, - вы идите, вон надо ей, - и кивнул на старуху.
Старику вдруг стало очень стыдно: на минуту он забыл про старуху, забыл совсем, совершенно, - и теперь, схватив ее за локоть, посеменил с ней в коридор, пропустив в дверях быстро, по-деловитому вступавшего в маленькую палату человека в белом халате, очках, джинсах и белой же толстовке, похожего больше на спортсмена, чем на врача. Молча дошли они до туалета, пахнущего хлоркой, и там старик, посадив старуху на унитаз без крышки рядом с подоконником, заставленным чисто вымытыми стеклянными баночками из-под майонеза, оставил ее, и все еще трясущимися пальцами, направляясь к киоску, набрал Семена. Было два двадцать пять утра.

Когда такси их подъехало по Тверской-Ямской к большому, серому с красными прожилками светящемуся зданию, старик подумал: «Вот же живешь-живешь, живешь-живешь…» Никогда не представлял он себе, что здесь, в самом центре города, есть такая-эдакая огромная больница, и показалось ему на секунду, что водитель посмотрел в зеркало на них, «богатеньких», с особым прищуром. Старик отчего-то испугался и дал водителю сто рублей сверху, и сам себе сделался нехорош. Медленно помог он старухе преодолеть несколько ступеней к сияющему входу, где женщина в короткой черной куртке поверх красиво вырезанного золотого вечернего платья тыкала в телефон, ежесекундно вытирая с экрана назойливые снежинки. Заметив их со старухой, согнутой в три погибели от боли, женщина сказала хриплым голосом: «Добро пожаловать», - и вошла вслед за ними в клинику, но старику было не до этой женщины, он слегка потерялся в тепле, на узорчатом мраморном полу, и внезапно понял, что от них со старухой слабо пахнет дезинсекцией. Наконец увидел он слева просторную стойку регистратуры и сказал, поразившись собственной невесть откуда взявшейся хамоватости:
- Так, ну вот мы приехали. Семен Михайлович вам звонил Островский. Принимайте давайте.
Милейшая девушка за стойкой, похожая на десятиклассницу-отличницу, улыбнулась ему тепло и сказала:
- Рада вас видеть, Павел Михайлович, и Ольгу Дмитриевну тоже. Немедленно вас оформляю в стационар. Паспорт с регистрацией, пожалуйста, и залог по кредитной карте оформим. Триста пятьдесят тысяч рублей залог, а стоимость ночи у нас вы знаете, да? Восемьдесят тысяч рублей, в это включено…

Дальше старик не мог ее слышать, он поплыл, несмотря на предупреждения Семена. А ведь Семен ровно эти цифры и называл ему, и на карточку ему перевел страшные, немыслимые суммы, отчего кошелек у него за пазухой казался ему таким тяжелым, словно суммы эти лежали там в золотых монетах. Он огляделся, как ребенок, словно ища поддержки, и вдруг встретился глазами с той самой женщиной в золотом платье, и увидел, что она красива и немолода, и что она играет на арфе сейчас, в начале четвертого утра, здесь, в холле этой страшной, сверкающей больницы, и что она тоже не из этого, здешнего мира, и что эта девочка-отличница – тоже не отсюда, что все они просто выполняют какой-то сложный ритуал, каждый ради своих целей, каждый – преодолевая себя, и вот его цель – спасти несчастную свою старуху, которая уже сидела в коляске, упершись лбом в колени, и вдруг карточка его стала невесомой и упала отличнице под руки, и все было позади. Быстро прозвучал нежной мелодией лифт, быстро пролетели они устланным красною дорожкою коридором и вошли в гостиничный номер, где стояла огромная кровать, и медбрат, привезший старуху, переложил и укрыл ее, и тут же на двух пультах показал, как управлять и кроватью, и телевизором, и окнами, и всем, всем. Хмуро думал старик, надо ли дать этому красивому, милому человеку чаевые и попытался дать сто рублей, но медбрат ласково пожал ему запястье и сказал: «Ну что вы, что вы. Скорейшего выздоровления вашей жене, мы еще увидимся», - и ушел, а на его место сразу пришла дородная женщина в голубом платье и белом переднике, похожая на добрую нянечку в детском садике, и сказала, что она нянечка и есть, что она здесь, чтобы старухе помогать, и что все, что старуха или старик захотят, пусть они ей говорят и не стесняются, она за этим тут и приставлена. Не зная, как ей отвечать, старик только кивнул головой и высокомерно, как ему показалось, отвернулся к огромному окну, а нянечка, ничуть не смущаясь, подошла поправить старухе и без того идеально расправленное одеяло. Отражение в окне показало старику, что руки старухи лежат, расслабленные, поверх этого самого одеяла, и он с огромным облегчением понял, что, видимо, под капельницами боль отпустила ее, и словно у самого у него в животе развязался какой-то тугой, мучительный узел, и страшно захотелось ему в туалет. Едва дождавшись, чтобы нянечка вышла из палаты, он поспешил за широкую дверь и уставился на дивный унитаз, подсвеченный изнутри синим светом, и на пульт управления, прикрепленный к стене по правую руку от бачка, но нужда взяла свое, он опустился на подогретое сидение, сделал свои дела и вдруг понял, что его неудержимо тянет расплакаться. Положив руки на колени, а голову на руки, он и расплакался, как мог, - расплакался старательно и неудобно из-за того, что тратит в этих страшных хоромах с барского плеча Семеновы непонятные деньги, что не нажил своих, что все это видят и понимают и только играют с ним в барина, а с бедной его старухой в барыню, и что все это стыд. Выплакав несколько тугих слез, старик встал с унитаза, привел в порядок одежду и, подойдя к старухиной кровати, попытался понять, удалось ли ей заснуть, и похоже было, что удалось. Тогда и он собрался прикорнуть в огромном мягком кресле, но тут вновь появилась бесшумно нянечка, толкая перед собой инвалидную коляску, и сказала: - На рентген поедем.

Вернулись они с рентгена через пятнадцать примерно минут, и за это время он успел прочитать лежащее на прикроватной тумбочке поздравление с Пасхой, начинавшееся словами «Дорогие посетители ОАО «Лекарь»!», а заканчивавшееся такой подписью, что старик от недоверия потер ее пальцем, хоть и понимал, что подпись эта напечатанная, и, сложив письмо вчетверо, сунул себе за пазуху на память. Нянечка нежно переложила старуху обратно в постель и переподсоединила капельницы.
- Что сказали? – тревожно спросил старик.
- Вот доктор придет и поговорит, сейчас доктор придет, - сказала нянечка и положила руку старухе на лоб, а потом выкатилась вместе с коляской, и старуха вдруг сказала очень слабым голосом: - Говорит: «Дай сисечки тебе прикрою, замерзнут…» - и улыбнулась медленной открытой улыбкой, и старик понял, что от капельницы сделалось ей много, много лучше, только очень она слаба. Он быстро подошел к ней, он хотел спросить ее… - но тут снова постучали в дверь и вошел врач, тоже круглый и добрый, и спросил, все ли им удобно и хорошо, и начал мягко касаться старухиного белого живота, и спрашивать, и говорить, а когда он ушел, старик остался в большой растерянности, потому что сказал врач много, а понятно не было ничего. Только одно старик уяснил: что не смогли пока поставить старухе никакой диагноз, потому что «существовало в данный момент дерево вариантов», и что пока что нельзя ей было ни пить, ни есть, и что днем соберут по ее вопросу консилиум и будут решать, что же со старухой его бедной происходит и что дальше делать. На слове «днем» сообразил старик, что уже утро, - и правда, было за десять часов утра! – и почувствовал страшный голод. Постеснявшись кнопкою звать нянечку, он выглянул в коридор и увидел, что та сидит на маленьком стульчике возле самой двери и смотрит в телефон.
- Где бы поесть мне? – спросил он смущенно, заранее приходя в ужас от предполагаемых цен здешней столовой.
- Я вам завтрак принесу, вам же положено, - немедленно сказала нянечка и откуда-то волшебным жестом вынула тверденькую, отливающую золотой рамкой карточку меню без цен, и старик, делая вид, что выбор не слишком-то устраивает его, пожелал себе манной каши и омлет с грибами и каперсами, и кофе, и свежевыжатого грейпфрутового соку, и нянечка, довольная, кажется, тем, что нашлось ей дело, быстро покатилась по коридору.

Он заснул после завтрака на маленьком диване и проснулся от того, что пришел к старухе консилиум, трое мужчин и белокурая дама в тяжелых очках и хорошо приталенном твердом халате, присевшая сразу на стул около старухи и принявшаяся ей, чуть постанывающей от боли при каждом прикосновении, осторожно нажимать на живот и даже на спину. Внезапно внизу, где-то под окнами, раздался очень членораздельный собачий лай, - словно бы вообще лаяла не собака, а женщина, изображающая собаку, - и на секунду тихо говорившие между собой доктора замолкли и прислушались, и тогда белокурая дама сказала:
- У меня вопросов нет. Спасибо большое, Ольга Дмитриевна, через десять-пятнадцать минут зайду поговорить с вами. Простите, что потревожила.

Старуха мелко и часто дышала, и он опустился на тот стул, с которого только что встала белокурая врачиха, взял жену за крошечную горячую руку и стал говорить что-то нежное и бессвязное про дачу: вот как поедем, да вот как накопаем… Она не отвечала и не кивала, но он видел, что она не против, и продолжал нести эту дачную чушь, лишь бы не оставлять ее сейчас одну. Вернулась врачиха, и он вскочил со стула, и та села, положив себе на колени электронный маленький планшет, и наклонилась к старухе, и посмотрела на нее очень, очень пристально, словно взвешивая, в состоянии ли та понять, что ей сейчас скажут. Старуха словно бы почувствовала это и ответила врачихе ясным и сосредоточенным взглядом, и та, все поняв, кивнула и спросила: - Ольга Дмитриевна, как вы себя сейчас чувствуете?
Старуха прикрыла и открыла глаза, и он понял, что она имеет в виду – «терпимо».
Врачиха кивнула.
- Простите, - сказала она, - что мы так долго не могли поставить вам точный диагноз. Ваш случай непростой. Я, видите, тоже Ольга Дмитриевна, Ольга Дмитриевна Сорина, я профессор-инфекционист (тут она указала на беджик, приколотый к наглаженному лацкану плотного халата), и я беру ответственность за ваш диагноз на себя. Я считаю, что у вас инфекционное заболевание, Ольга Дмитриевна. Не отравление. И не хирургическая проблема. Инфекционное заболевание. Понимаете? Вот, смотрите, - и она приоткрыла рубашку у старухи на груди, и стала видна мелкая, тонкая розовая сыпь.
С некоторой задержкой старуха снова прикрыла и открыла глаза.
- А вот сейчас, Ольга Дмитриевна, будет важное. Я собираюсь выписать вас домой, милая, - сказала профессорша и уставилась на старуху, прищурившись. – Вам ясно, почему?

Старуха смотрела на профессоршу круглыми, сухими от жара и слабости глазами и молчала, и старик чувствовал, что не понимает чего-то, чего-то очень важного, что эти две женщины отлично понимали; он еще в своей растерянности стоял с приоткрытым ртом и зачем-то щупал себе живот под добротным, купленным в турецком отпуске (старуха выбирала) синим шерстяным жилетом, а они, эти две женщины, уже о чем-то молча помимо него договорились, и старуха вот в этот самый момент скрепила договоренность, опустив с едва заметным вздохом свои потемневшие за эти сутки тонкие веки.
- Я буду ездить к вам через день, - сказала Ольга Дмитриевна и бережно похлопала старуху по едва заметной под пышным одеялом коленке, - это будет за раз стоить… - и она назвала сумму, от которой испытал старик серую, сродственную тупой зубной боли тоску. Антибиотики от меня вы получите с собой, и обезболивающие получите, и полное письмо я напишу вам, что и как делать. Будет нелегко, но вы у меня женщина сильная, и муж у вас хороший, заботливый, вы у меня умничка, вы у меня справитесь.

Тогда старик сказал, поняв, что терять тут нечего, что хуже уже не будет и что не может быть хуже:
- Как же вы выписываете нас? Что же это такое? Ведь у нас деньги есть… - Вы простите меня, мне не передали ваше имя-отчество, - отозвалась профессорша мягко, всем телом поворачиваясь к нему вместе со стулом, и он представился.
- Павел Михайлович, - сказала она тихо, - так ведь иначе мне придется всю больницу закрывать на ка-ран-тин. Ка-ран-тин. Мы хотим, чтобы я всю больницу закрыла на карантин? – и она вопросительно склонила голову, словно в этот момент действительно за ним и только за ним было это страшное решение. В ужасе вспомнил он подпись на приветственном письме и вдруг осознал всю больницу целиком, каждую ее палату на каждом этаже, и очень ясно ощутил себя и свою старуху маленькими инородными телами в этом храме целительной роскоши, чем-то вроде ядовитых заноз, источников немедленной и неминуемой опасности, и поспешно затряс головой.
- Спасибо вам за понимание, - серьезно сказала профессорша. – Значит, так… - И она заговорила об антибиотиках и регидроне, об обезболивающих и об обильном питье, и он засуетился и принялся доставать старенький свой учительский блокнот из поношенной сумки со впалым пузом, но Ольга Дмитриевна жестом остановила его, - и вошел прежний медбрат с прозрачной сумочкой, набитой лекарствами, и с обведенным золотою рамкою бледным листом, на котором уже было все напечатано. Из-под этого листа выскользнул и волшебным образом очутился перед лицом старухи еще один лист, видом куда как проще, под него Ольга Дмитриевна подставила в нужном месте кулачок, и старуха слабыми пальцами, не вставая, поставила свою дрожащую подпись, где было положено, и лист тут же исчез, словно и не было его никогда.

- А теперь очень внимательно послушайте меня, - сказала Ольга Дмитриевна заговорщицки и поманила старика пальцем, и он, до этого тоже слушавший очень внимательно, испугался и подошел поближе, и взялся за спинку профессоршиного стула.
- Если сегодня к вечеру ей станет хуже, - а такое может случиться, - я заказала вам место в Кремлевке, в инфекционном отделении. Это будет стоить триста долларов за ночь. Не тяните, не звоните, немедленно езжайте туда. Приедете – называйте мое имя, говорите - место заказано в инфекционке, они поймут. Даже если совсем немножко хуже – езжайте немедленно. Договорились?
Старик очень хотел спросить, что же будет, если ей станет еще хуже, и куда же хуже, и как же он ее повезет через весь город, и что же значит «к вечеру», если сейчас почти два часа дня, а дома дай им бог оказаться в четыре, - но ничего этого он не спросил, он только закивал быстро и часто и залепетал слова благодарности. Ольга Дмитриевна помахала рукой в воздухе и сказала легко:
- Да что вы, это минимум, - и добавила, - Дай бог, не понадобится, завтра тогда я у вас в районе часов двенадцати буду, адрес ваш есть у меня, телефон есть. Ну, Ольга Дмитриевна, выздоравливайте поскорее. Но помните: если что, - не ждать, не звонить, сразу ехать.

Через пятнадцать минут он сидел, вжавшись спиной в заднее окно такси, а старуха почти лежала на нем, скрестив руки на животе, - так, не сгибаясь, было ей почему-то сейчас полегче. Он испытывал огромное, немыслимое облегчение от того, что они покинули это сияющее, непонятное, не помещающееся в его разум здание, и что больше не надо ему ломать себе голову, должен ли он положить арфистке на выходе чаевые и сколько, - но арфистка, к счастью его, была уже другая, платье на ней было синее, и никакой емкости для чаевых на полу он не сумел углядеть, - так, сжимая в руке триста рублей, и сел в такси, и задышал, наконец, словно все эти сутки не дышал.
- Ну как ты? Не хуже-то? – спросил он старуху. – Может, прямо к ним поедем? Чего ждать-то?
Старуха прикрыла глаза и он понял, что она хочет домой, и невнимательно сказал таксисту: «Домой» - но тут же исправился, и вежливый таксист, ответив: «Конечно», начал тихонько проталкиваться в сторону Белорусской.

Дома старик помог ей, дрожащей от слабости и вновь наплывшего жара, выйти из туалета, и, поддерживая рукой под протянутую вперед руку, словно в танго, уложил на кровать, и она отталкивала одеяло, и он смирился с этим и только смотрел, как она, мучаясь болью в животе, медленно перебирала тонкими ногами в белых носках. Он понимал, что надо сделать ей укол обезболивающего, которое дала профессорша, но все тянул, - первая жена его, которой он в самые последние дни ее жизни делал крошечные, невыносимо болезненные уколы, тридцать лет назад умерла, умерла стремительно и злобно, - проклиная судьбу, проклиная врачей, проклиная его «кривые руки», проклиная его самого за то, что он непременно завтра же женится на какой-нибудь бляди. Все это как-то, подобно воде с гуся, тогда скатилось с него, - все, кроме «кривых рук», - и теперь при мысли о том, что надо снова взяться за шприц, начинал старик сильно и тяжко маяться.
- Что же, укол тебе сделать? – спросил он старуху в последней надежде, и тут же, услышав заискивающий свой голос, сделался себе совершенно противен, и, не дожидаясь ответа, пошел быстро в коридор, вынул из своей сумки ампулы и шприц и вернулся к ней со шприцом уже заряженным, и взбрызнул им очень энергично, и сказал ей нетерпеливо:
- Ну давай, давай, раньше сядем - раньше выйдем! – и сделал все безупречно, просто безупречно, и через несколько минут губы старухи приоткрылись, - ее стало отпускать. Тогда он понял, что силы его кончились, и еще – что не ел он сутки.

Цветастая сумка словно глядела на него со стола двумя золотыми заклепками, и вдруг ему страшно, страстно захотелось кулича. Он сглотнул слюну, порылся в круглой железной коробке с печеньем и стал есть простое, невкусное печенье и винить себя: вдруг показалось ему, - потому выкинули старуху из больницы, что он пришел с пустыми руками, не сумел показать себя по-человечески, что не деньги надо было совать медбрату, а запастись дорогими коробками печенья, конфет, что там еще бывает в сияющем магазине, - запастись, короче говоря, тем, что непременно, непременно додумался бы взять с собою Павел… Куличами! Куличи надо было взять с собой и соврать, что они, конечно, уже освещены, и кто бы выкинул их из больницы после того, как поел бы с ними освещенного кулича? Злоба на себя поднялась в нем, теперь он уже был уверен, что Господь ровно за этим делом послал ему куличи, а он этой милости по слабой своей вере не понял, а старуха, знай она про это дело, сразу бы и поняла, и уже он корил себя не за пустые руки, а за слабую веру свою, и вдруг испугался, что, может быть, все это и есть испытание его в вере, и что он стоит и ест печенье, когда надо молиться, молиться срочно, истово, - и он побежал к старухе в комнату, встал у ее кровати на колени, сложил руки, посмотрел ей в лицо и испугался. Нос, лоб и подбородок у старухи были белые, а щеки красные, мелкие капли пота покрывали ее лоб, тело под одеялом ходило ходуном от озноба, и старик понял, что это и есть то самое «хуже», что это однозначно – «хуже».

Таксист, пожилой человек, помог старику уложить старуху на откинутое переднее сиденье, а сам старик сел сзади, вцепившись в свою сумку, со впалым, как у Великого Поста, животом, и в цветастую, с куличами, с животом толстым, как у Масленицы. Двинулись по сияющей пасхальной Москве.
- Тяжело поедем, - извиняясь, сказал водитель, - крестный ход там, крестный ход здесь, перегорожено много…

Крестный ход встретили они уже в Крылатском, у небольшого храма: широкая человеческая змея с золотыми проблесками медленно приближалась, и водитель начал сдавать назад, завидев двух омоновцев у красного пластикового заграждения на маленькой улочке. Но вдруг старуха подняла тонкую подрагивающую руку, и старик спросил тревожно: «Надо, да? Надо?», решив, что надо ей в туалет. Но старухе надо было другого, и водитель согласился подождать, раз счетчик тикает, и старик осторожно вынул ее из машины, обнимая за дрожащие плечи. Один омоновец показался ему не таким страшным, как другой, - к нему он и подвел старуху, и сказал неожиданно для себя очень глубоким голосом:
- Здравствуйте. Видите, жена моя болеет, нужно ей под благословение подойти. Пропустите нас, пожалуйста?
Ответил старику не тот омоновец, к которому он обращался, а другой, явно бывалый, и сказал:
- Здравствуйте, - и представился по имени и званию, и еще сказал, - Лучше бы вы с той стороны заехали, тут нельзя все-таки, но теперь вас и там не пропустят. Документы ваши можно посмотреть?
Тут старик, по старой советской привычки до боли ненавидевший, когда кто-то брал в руки его документы, и ощущавший это так, словно к нему самому прикасаются раскаленными докрасна железными пальцами, почувствовал, что собственные его руки сейчас начнут дрожать, - но паспорт достал. Омоновец внимательно смотрел паспорт, и у старика возникла шальная мысль заискивающе предложить омоновцам один кулич, побольше, - «Мерзнете вы тут, мальчики, хоть покушайте сладенького…» Мысль эта с каждой новой перевернутой страницей сверлила его все невыносимее, он чувствовал, что вот-вот откроет рот, - но тут омоновец молча вернул ему паспорт, взял под козырек и сказал:
- Проходите, вот они подходят.
Тогда старик промолвил, задыхаясь:
- Мы и выйдем тут через минуточку, хорошо?
- Да, конечно, - сказал омоновец, - и они со старухой мелкими шажками обошли заграждение, и постояли немножко, и дождались священника, немолодого бородатого человека в очках, размеренно шагавшего впереди хода. Старику вдруг пришло в голову, что было бы ему легче взять свою маленькую старуху на руки и так, в охапке, поднести к священнику, но она бы вряд ли ему это простила, и он засеменил рядом с ней, согбенной и держащейся двумя руками за живот, наперерез этому сияющему священнику, и тот остановился, и за ним остановился ход. Старик принялся говорить, плохо понимая, что именно он говорит и смешивая извинения с просьбами, -и вдруг понял, что мелко, от пояса, кланяется, и прекратил это немедленно, не столько устыдившись, сколько изумившись самому себе, и на середине слова замолчал, и принялся протирать рот ледяною ладонью. Старуха же его, наоборот, стояла, сжав губы и не шевелясь, с закрытыми глазами на обращенном к земле лице, словно ждала, когда закончатся глупости и необходимое ей произойдет. Священник посмотрел на нее и ласково спросил:
- Как зовут вас, бабушка?
Правый глаз у него был подбит до фиолетового состояния и плохо замазан каким-то женским средством.
- Ольга, - сказал старик, - Ольга, - и священник, сделав руками, что положено, сказал над рабой Божией Ольгой великие простые слова, и старуха, поймав в воздухе его бледную ладонь, сухо клюнула ее, так и не открывая глаз. Улыбнувшись старику, священник отвернулся от них; ход медленно двинулся дальше, ревнивые взгляды чужих старух щетками, щетками заелозили по лицу старика, и он быстро повел жену прочь от этих нехороших взглядов, - назад, к такси, - на каждой ледяной кочке прижимая ее к себе и почти поднимая в воздух, - и только когда миновали и заслон, и омоновцев, и дошли до машины, и старуха растворилась в темноте пахнущего химическими бананами салона, он вдруг сказал ей: «Подожди, подожди, потерпи, быстренько я!» - и бросился мимо омоновцев, уже не замечая их, назад, к успевшему пройти метров сто крестному ходу, и там, забегая путь шагающему вперед растерянному священнику, полусогнутый, бесконечно извиняющийся, он стал, прижимая к себе куличи, просить и клянчить, и священник, не останавливаясь, сделал над куличами несколько пассов ладонями, и старик помчался скорее назад, назад, - оскальзываясь, с колотящимся сердцем.
- Время потеряли немножко, - с жалостью сказал таксист. – Было семь баллов, стало девять. Ну, потолкаемся.
Машина дернулась. Старуха резко выдохнула низкий, тихий стон. Поехали.

Через пятьдесят минут подъехали к шлагбауму. За шлагбаумом простирался парк, и здания больницы не было отсюда видно. Водитель посигналил, и вышел из добротно построенной, обвешанной камерами просторной проходной рослый человек в сером и черном, с надписью «ОМОН» на груди, и видно было, что там, в проходной, еще двое рассматривают что-то на экранах.
- Здравствуйте, - вежливо сказал водитель. – Больную пожилую женщину к вам привез.
Места у нас в инфекционном отделении заказаны, - поспешно сказал старик, выйдя из машины. – Триста долларов за ночь. От Ольги Дмитриевны Сориной мы приехали из ОАО «Лекарь».
- Документики все, пожалуйста, - сказал человек из ОМОНа и старик, вновь испытав приступ унизительной тошноты, отдал свой и старухины паспорта, а водитель – свой. Человек ушел в здание проходной, и закрыл за собой дверь, и не появлялся ужасные пять минут, но вернулся и вернул паспорта и сказал негромко:
- Такси не пускаем мы на территорию, а так можете проходить.
- А что же вы паспорт мой смотрели? – удивился водитель.
- Профилактически, - спокойно сказал человек из ОМОНА.
Водитель посмотрел на него несколько секунд с открытым ртом, рот закрыл, закрыл окно машины и стал смотреть перед собою.
- Как же мы дойдем? – растерянно сказал старик. – Она же на ногах не держится. Сколько здесь до больницы-то?
- Километра полтора будет, - сказал человек из ОМОНа.
- Пропустите вы такси, ради бога, - сказал старик безо всякой надежды. - Не могу, - сказал человек из ОМОНа. – У меня режимный объект.

Такси уехало. Он сделал вот что: размотал свой клетчатый мохеровый шарф, связал из него петлю, влез в нее так, чтобы держать петлю двумя руками на уровне груди, и сказал старухе:
- Повисай.
Та поняла и обеими руками ухватилась за шарф у старика за спиной и повисла на нем всем своим небольшим весом. И они побрели по парковой аллее: он, согнутый, обливающийся потом на морозе, и она, скрючившаяся от боли пополам. Главное ему было не поскользнуться, и он смотрел себе под ноги, а вперед запретил себе смотреть вообще, и награжден был тем, что увидел в припорошенной снегом траве у обочины суетливую ежиху с кучей маленьких еженят, и от радости остановился, и сказал:
- Еженята, смотри, смотри! – но она не посмотрела, то были только ему посланные еженята.

Когда же дошли они до первого попавшегося крыльца, то крыльцо оказалось крыльцом инфекционного отделения, и все стало очень быстро происходить. Тут же, в маленьком приемном покое, молодая докторша и с нею пожилая медсестра занялись его старухой. Дали ей сходить в туалет, взяв с собою баночку с красной крышечкой, и, едва взглянув на содержимое баночки, сразу собрались ставить ей капельницу, предварительно не старухе, а капельнице сделав два каких-то укола, а каких – старик спросить не успевал, потому что им тоже занялись сразу: женщина-администратор взяла их со старухой паспорта и начала быстро все в компьютере заполнять, ничего не спрашивая, только предложила ему воды, и он, отойдя к кулеру, выпил стаканчик воды, потому еще стаканчик, и вдруг понял, что сейчас выпьет без стыда еще, и еще, и еще, и все пил и пил и пил, - и вдруг осознал, что администраторша уже не заполняет ничего в компьютере, а говорит что-то в телефон, прикрывая рукой черную трубку, и не смотрит на него, и тут ужасная тоска, тоже черная, как этот страшный телефон, подобралась к его сердцу. Администраторша убрала свободную руку с трубки и бешено замахала ею на докторшу и медсестру, и они, уже искавшие на старухиной руке хорошую вену, вдруг замерли, и тут администраторша показала ему какой-то маленький белый листочек, заложенный между страницами старухиного паспорта, и спросила: - Регистрация московская у вас только эта?
- В смысле? – спросил он, все уже понимая.
- Вы в Зеленограде прописаны, да? – спросила она.
- Брат нам квартиру в Москве снимает, - сказал он равнодушно. – Двенадцать лет в Москве живем. Вот же регистрация, держите вы ее. - Она истекла вчера, - сказала администраторша. – Другой нет у вас, да? Он смотрел на нее, не мигая, и думал, ушли уже те ежата или все еще идут у обочины по траве.
Тогда она сказала в трубку:
- Плохо женщине совсем.
- Да я что поделать могу, я что, зверь? У меня режимный объект! – сказала трубка печально.
- Я вам дам с собой сейчас телефон капельника очень хорошего, - сказала докторша. – И выпишу рецепты на все, абсолютно на все, и про все напишу, что когда. Вы сможете ему платить? Он две тысячи рублей за визит берет.

Ежат уже не было на обратном пути. Тот же ОМОНовец вышел им навстречу из проходной и, не говоря ни слова, смотрел, как они приближаются. Загудел зуммер, открылись железные ворота, они вышли наружу, и, не чувствуя пальцев от холода, старик вызвал такси, которое сообщило, что через четыре минуты подъедет, - видимо, болталось где-то рядом с больницей, ждало заказа. ОМОНовец не уходил, - он пристально смотрел на старика с привалившейся к его спине тяжело дышащей старухой. Тогда старик сказал не своим голосом, вынимая из цветастой сумки первый попавшийся из двух куличей:
- Вот вам с коллегами вашими. Освященный, поешьте… Все-таки Христос воскресе… Только я, видите, подойти не могу, жена еле стоит… Вы возьмите, пожалуйста.
Из-за угла ударил свет фар, и старик нелепо закрутил головой, переводя взгляд с такси на ОМОНовца и с ОМОНовца на такси, но ОМОНовец не сделал к нему ни шагу и не сказал ни слова. - Вы возьмите, возьмите, - повторил старик, держа кулич на вытянутых руках.
ОМОНовец все так же прямо смотрел на него. И тогда старик, поставив кулич на лед, медленно встал на него ногой и раздавил его, раздавил с нажимом, раздавил смачно, а потом крикнул тонким голосом:
- Защитничек! Говна ты кусок! Лучше б воевать пошел, да только хер с вами такими навоюешь! Героям слава!!!... – и, трясущимися руками затолкав в машину старуху, плюхнулся, подвалив под себя левую ногу, на переднее сидение, и закричал водителю:
- Поехали, поехали! – прекрасно понимая, что поздно, поздно, поздно, что уже засекли камеры номер такси, что переснят был на входе его паспорт…

В квартире он немедленно наступил в лужу, злоумысленно заготовленную Машкой, но не заметил этого: он замер, стоя в луже, потому что квартира была теперь чужой, совершенно чужой, и призраки квадратных людей в черном, выбив дверь, уже ходили по ней, уже хватали, и рассматривали, и сбрасывали на пол вещи, уже заламывали ему руки. Старуха с тихим стоном захлопнула за собой дверь в туалете, потом спустила воду, потом мелко протопала к кровати и повалилась на нее, заскрипев матрацем, и надо было делать ей укол, скорее укол, а он все стоял, опустив руки, не замечая, что сейчас упадет у него с предплечья цветастая сумка, стоял с безвольно приоткрытым ртом в Машкиной луже, обливаясь немыслимым страхом. Только становящееся нестерпимым желание помочиться заставило его выйти из оцепенения, и он, поставив тряпичную сумку с куличом прямо в лужу, пошел в туалет и помочился, но не закрыл дверь, чтобы слышать все, все, и знал уже, что каждый звук будет ему пыткой, а когда не будет ни звука – будет мерещиться ему звук, и ждет его после предыдущей страшной, бессонной ночи другая страшная, бессонная ночь. Тут призраки вошли в спальню и принялись ворочать и обыскивать старуху, и он от ужаса закрыл глаза, все еще держась за штаны, и такого, с закрытыми глазами, призраки повели его прочь, прочь из квартиры, а старуха осталась в ней одна, - крошечным истерзанным комком на ставшей внезапно огромной, ледяной кровати. Тогда, стоя в туалете, лицом к унитазу, он сжал перед собой руки и стал смотреть на них, как если бы уже была в этих руках подушка и как если бы эти руки уже сами делали то, что должны были сделать, чтобы не предать ее, чтобы она не осталась одна, одна, одна. Квадратные призраки черных людей ломали дверь и входили, разбрызгивая и размазывая Машкину ссанину, и находили их в постели, и ничего, ничего уже не могли сделать старухе, и, в сущности, ничего, ничего уже не могли сделать ему, вот как, вот как.

Старуха же лежала, мелко дыша от страшной боли в животе, и понимала, что сейчас в ее теле происходит нечто, над чем она не имеет ни малейшей власти; что тело ее решает в этот самый миг, будет оно жить или умирать, и это не вопрос того, позовет ли она старика сделать еще один укол или не позовет, вызовут они «скорую» или не вызовут; все эти хлопоты были теперь неважны. Думала она о том, что старик ее знает, как она его любит, что никогда она не скупилась на эти слова, повторяя их едва ли не каждый день; что перед всеми, кого она обидела, она старалась сразу же извиниться, и что никакого морального долга в этом смысле за ней нет; а что все остальное в случае, если ее тело решит умирать, вроде как и не очень важно, тем более, что умирает она, считай, на Пасху; если же оно решит жить, то придется еще пожить, и тогда она испечет старику все-таки кулича, своего, не чужого, и, как в их семье было принято, с манкою. И еще думала она мысль, которая удивляла ее до невозможности: «Были же деньги!..» - думала она, и еще раз думала: «Были же деньги!..», - и снова: «Были же деньги!..»

Другое