Другое

Линор Горалик
"В ЧАСТНОСТИ, НЕМОТА"
Это - нечно вроде нерегулярного подкаста (недорадио? саморадио?). Делается оно на коленке, зато хозяин - барин. На SoundCloud можно слушать файлы прямо так, а можно скачивать куда-нибудь. Ниже — и аудиофайл, и его расшифровка. Другие выпуски — здесь.

Политолог Александр Морозов, - главный редактор «Русского журнала» и директор Центра медиаисследований УНИК, - говорит о том, какими могут быть сценарии развития нынешней политической ситуации, и о том, почему язык сейчас может играть в них решающую роль. Кроме того, речь идет о причинах, приведших к нынешнему всплеску патриотической риторики, и о том, возможна ли в России «чавесизация». Ведущая же читает стихи Виктора Кривулина, дневники Николая II, страшный текст АгнииБарто и важную статью Марии Степановой, а также делится некоторыми необязательными рассуждениями о том, почему нынешняя всзаимосвязь власти и общества напоминает ей о folie a deux — и о какой именно разновидности этого самого folie.

Аудиофайл (ниже - текстовая расшифровка):

Расшифровка:

Большая просьба: помнить, что приведенный ниже текст является расшифровкой радиозаписи, а не доведенным до идеального состояния писанным текстом. Я просила бы читателей снисходительно списывать все шероховатости на это обстоятельство.

Здравствуйте, дорогой неизвестно кто. Это Линор.

Вот второй выпуск нашего маленького недорадио под названием «В частности» (все его выпуски лежат тут). Недорадио наше свободно от надзора, рекламы, лысого черта, а также от технического персонала, - так что простите мне, пожалуйста, качество записи и ее обработки. Кроме того, тут бы надо сказать, что я планировала сначала делать выпуски раз примерно в две недели, но стало ясно, что это невозможно, потому что каждый выпуск оказался не приятным проговариванием того, что крутится у меня в голове (как изначально планировадось), а, к сожалению, чем-то вроде развернутого эссе. Иными словами, не было у мрачного мудака заботы, - но теперь она есть. Ну, поехали.

(Пауза в 6 сек.)

То, что вы сейчас прослушали, было не сбоем, а небольшой иллюстрацией к тому, насколько плохо переносится немота там, где в нашем представлении должна быть речь. Тревога нарастает очень быстро. Ну и вообще: «немота – это без-речие, невозможность высказаться. Если безмолвие – сознательный отказ от речи, то немота – это бессилие языка», - писал Александр Генис в своем эссе «Темнота и тишина». Мне же, как человеку, который панически боится оказаться за переделами мира, где действуют текст и речь, всегда легче думать о немоте как о разновидности речи, как о звуковом сигнале: не в том милом всем нам смысле, что «всё текст», а в том смысле, в котором существует, например, селективный мутизм (добровольно взятая на себя немота); или истерический мутизм во всей его цветущей симптоматичности, которая не просто сигналит, а вопит. Понятно, почему меня сейчас интересует эта тема. Она интересует меня в связи с языком политических событий в сегодняшней России (языком в широком понимании), новым языком описания и самоописания. И, конечно, в связи с новой, свежепоявившейся официальной немотой — то есть с новым языком умолчания. На эту тему в нашем маленьком недоэфире будет говорить прекрасный политилог Александр Морозов, который любезно согласился побеседовать со мной в никуда. Но до этого мне хотелось бы прочесть вот что:

забудется и Детское Село
и цепи спецпереселенцев
и как над парком гарно и серо
когда ведут понурых пленных немцев
перед житомирскими брянскими кого
сгрузили ссыпали под насыпь с эшелонов
как безымянное незлое вещество
для удобренья раненых газонов
не довезли до станции - вокзал
разрушен говорят и где еще поселят
начальник не сказал
а холодно-то как! и холодно глазам
край света ведь не наш нерусский север
родного - только Детское село

и то забудется


Это - текст светлой памяти Виктора Кривулина; а полное название Детского села, если вдруг кто забыл, - “Детское село Урицкого». Так называлось Царское село с 1918-го, по-моему, года по 1937-ой: были создать там детский рай, свезти туда, как писала Крупская, «до 5000 крестьянских и рабочих детей». Я с ужасом представляю этот мир маленький заложников еще нового государства, но, с другой стороны, - что-то из запланорованного там удалось, каким-то детям на пользу пошло.

Так или иначе, у Царского села какая-то поразительная, долгая история с пленными, особенно - с пленными немцами. В частности, понятно, что содержался здесь до перевозки в Тобольск один из самых знаменитых пленников в русской истории (все вспоминаю стишок Агнии Барто: «Пленный, пленный, какой бесценный пленный!». Это где дети играют в зарницу и директора школы берут в плен: «Пленный, пленный, самый важный пленный». Веселый стишок.) Я имею в виду, конечно, что Николай II сидел здесь под домашним арестом вместе со своей немецкой женой Алекс и с Великим князем, тяжелобольным маленьким котиком Алексеем. Который, кстати, малюткой успел в качестве формального шефа нескольких полков (во время Первой мировой войны) наградить медалями солдат, особо отличившихся в войне с немцами. Надо полагать, что была трогательная и поучительная сцена. И тут невольно вспомнишь, что долгое время слово «немцы» применялось не к германцам, а ко всем, кто не говорил на нашем языке, на нашей человеческой мове. «Немцы» были немыми, безъязыкими людьми. Так вот: 30 марта 1915-го года Николай II писал в своем дневнике (который модно нынче ругать за поверхностность) вот что: «Сегодня происходили похороны «жертв революции». У нас в парке напротив середины Александровского дворца, недалеко от Китайского слышны были звуки Похоронного марша и Марсельезы».

Когда я в первый раз читала фразу «про звуки Похоронного марша и «Марсельезы», меня, я помню, ударило ощущением того, что у этих людей был потерян язык для публичного выражения скорби (тема, которая вообще в России ХХ века станет, если я правильно понимаю, огромной: слишком много будет ситуаций, когда частная скорбь не имела права на язык, а официальная пользовалась симулякрами языка). И я все время думаю в этом контексте сейчас, конечно, о похоронах Псковской дивизии - и о том, как вокруг детей похороненных солдат уже начинает растягивать черная воронка молчания и недоговорок. Но в 1916-м году, конечно, между буржуазным староармейским Похоронным маршем и «Марсельезой» разрывалось даже официальное сознание. И мне всё кажется, что это были поиски языка в том смысле, в котором ими было мычание Герасима, его вой вслед своей собачке; c другой стороны вот старшие товарищи справедливо возражают, что это было бы верно, если бы Герасим пытался вымыкивать слова, выбирал бы мычание из уже доступных скорбных инструментов; может, так оно и было, что мы знаем? Так или иначе мне видится, что смесь военного марша и Марсельезы – это попытка выйти из ситуации отсутствия языка еще не путем изобретения нового языка (она придет, но позже), собственного языка, при помощи которого можно и легитимизировать себя — и понять себя же. Нет, - это все еще было такое метанием между двумя существующими языками (почему, собственно, двумя? - ну, пускай для удобства будет двумя); тут можно напридумывать себе дихотомий: между светским и религиозным языками, например. Мне же видится (я уверена, что есть эксперты по этому вопросу; с ними тоже хочется, конечно, поговорить с ними), что система, переживающая изменения так быстро, что язык не успевает за ней, какое-то время - да, пытается влезть одной жопой некоторое количество старых дискурсов.

Мне представляется, что именно жонглирование языками, ни один из которых толком не подходит к реальности, вызывает мучительное ощущение фальши, усиленной отвращением, - как, например, при виде чудовищного недавнего парада Донецких пленных. Устроителям этого парада нужно было сделать некое высказывание, момент требовал; но языка для этого высказывания сейчас нет, а для добровольно взятой на себя немоты эти существа, конечно, не вышли яйцами. И возникает омерзительное, фальшивое мычание, вымыкивание мертвой музыки: ее звуки, может быть, сладки самому главному слушателю и его поклонникам, но для всех остальных звучат так, словно кто-то колотит по клавишам выморочнного пианино, и без того семьдесят лет не видевшего трезвого настройщика; мы даже знаем, кто тот покойник, от которого это пианино осталось.

И вот на этом месте начинается, конечно, весь разговор про важность самоописания для самопонимания, для ответа на вопрос: «Кто я?» И хорошо бы, подумалось мне, попросить поговорить об этом политолога Александра Морозова, человека с удивительным чувством языка, главного редактора «Русского журнала», директора центра медиа исследований «Уник». Саше огромное спасибо за то, что он согласился с нашим недорадио поговорить в никуда. Я для начала задала ему вопрос в контексте одной из его недавних статей о том, что очень многим моим собеседникам ровно из-за попыток говорить о новой реальности обрывками старых языков кажется, что сценарии развития политической ситуации могут оказаться сейчас абсолютно любыми, что волатильность системы неописуема. Я попросила Сашу рассказать, как склонны вести себя системы такого рода в подобные моменты.

Александр Морозов: На мой-то взгляд, путинская система как раз, наоборот, эти последние три года целой серией событий сокращает коридор возможностей для себя. Во-первых, конечно, смысл в том, что примерно до 2012 года само описание и самоописание системы, сам язык, на котором она описывалась (это было видно и по мировым СМИ), все-таки предполагал, что вся система (конечно, с дефектами какими-то, какими-то непоследовательностями, - но тем не менее) движется в направлении какого-то будущего, переживает трансформацию и остается партнером. А сейчас мы находимся в новой ситуации, когда система осталась та же самая, но она начинает описываться на другом языке.

Линор Горалик: Я помню вашу статью про поиск языка описания, совсем недавнюю. Каким этот язык становится?

А. Морозов: Мы видим наглядно, что как раз такой «волатильный» язык, - то есть язык, содержащий различные возможности, - начал отчетливо распадаться на два дискурса. Первый дискурс – это, условно говоря, язык кремлевской пропаганды, на котором сама система и начала себя описывать. И одно из главных волнений (и мы видим это волнение и в нас самих, и в тех, кто раньше был партнерами Путина) - это волнение и беспокойство, связаное с тем, что, возможно, впервые язык пропаганды становится, собственно говоря, базовым языком самопонимания для самой системы. Раньше все-таки предполагалось, что внутренний язык системы — рационалистичный, технократичный и прагматичный, - и в этом смысле слова ничем не отличается языка, на котором себя описывает Меркель, немецкий истеблишмент или, допустим, австралийский истеблишмент.

ЛГ: То есть до какого-то недавнего момента было впечатление, что есть язык пропаганды, - это язык вещания, язык внутренних целей, - но все же язык, которым система разговаривает с другими системами и сама с собой - все-таки рациональный и разумный?

А. Морозов: Совершенно верно. И в этом смысле, разумеется, в недавнем прошлом, до 2012-го года, когда мир слушал то, что говорит Кремль, всегда было понимание: «Мы, конечно, видим язык пропаганды, но он специализированный, он отдельно существует в каких-то внутриполитических интересах, и вообще он не направлен на все общество в целом. А есть условный Кудрин, который на мировых площадках говорит на понятном языке».

ЛГ: И на языке, проявляющем рациональное мышление?

А. Морозов: Да. Сейчас же у нас есть новый активный язык самоописания, и он - как бы пропагандистский, что удивительно. Вдруг пышным цветом расцвел «тотальный» язык: «особый путь России», идеи, оправдывающие изоляцию как перспективу, русских находящихся в состоянии какой-то перманентной войны, - пусть не вооруженной, но, во всяком случае, идейной. А второй новый язык – это формирующийся сейчас заграницей язык описания России как страны-изгоя. До недавнего времени мировой язык описания России был все-таки языком описания транзитного общества: да, оно действительно с трудностями переходит, переходит не так хорошо, как хотелось бы, потому что у него действительно тяжелое наследие; это даже вызывало понятную симпатию.

ЛГ: О нем говорили, как о восстанавливающемся посттравматике.

А. Морозов: Да, совершенно верно. Восстанавливающееся общество. В России, - говорили, - идут институциональные реформы; медленно, но идут. Формируются институции, возникает средний класс, расширяется. Все с удовлетворением говорили: «Вот посмотрите, стабильность действует хорошо, у целого поколения возникает более длинный горизонт планирования собственной жизни». Теперь же быстро и неизбежно начинает формироваться (параллельно кремлевскому языку пропаганды и самоуговоров) язык, который описывает Россию как действительно парию. Почему мы говорим о том, что возможности системы сокращаются? Мы, конечно, понимаем, что они связаны с экономическими возможностями, с военными и внешнеполитическими возможностями. Но при этом очень важно понимать, что возможности системы очень глубоко связаны с и с языком ее описания. Если начать определенным образом описывать нечто - оно может перестать существовать.

ЛГ: Или начать существовать.

А. Морозов: Совершенно верно. И можно при помощи языка описания крайне ограничить возможности — или, наоборот, их расширить. Сейчас момент какой-то даже драматический: окружающий нас мир прекрасно видит и язык пропаганды (потому что он производится и на Запад тоже, транслируется на весь мир с помощью Russia Today), и язык, под влиянием которого Россия превратится в страну-изгоя; но встает вопрос: будет ли какой-то третий язык, который позволит все-таки России существовать нормальным образом? Я сейчас говорю не о языке одобрения путинского режима или компромисса с ним, а наоборот. Я поясню: если мир согласится, что 85% или 90% российского населения поддерживает нынешнюю политику Кремля, то говорить с нами не о чем; если все так, то общество хочет так жить. Оно само добровольно идет к гибели.

ЛГ: И это его личное дело.

А. Морозов: И это его личное дело, потому что не существует никаких госдепов, которые во что нибудь вмешиваются, когда большинство хочет жить так, как живет. И еще существенный момент: каким будет ли язык, на котором описываются возможности этого общества после того, как закончится нынешнее помутнение разума и утрата политической рациональности.

ЛГ: Чтобы мы не ушли от темы, задам вопрос к предыдущему кусочку, - а потом попрошу вернуться к теме про «после помутнения». Понятно, что всегда крайне важна роль Другого. У Запада долгое время Другим был определенный слой арабского мира (как минимум с момента исламской революции в Иране). Россия сейчас оказывается другим Другим, - Другим, но отличный от агрессивных конгломератов арабского мира. Какие черты приписываются России, делая ее Другим?

А. Морозов: Мы тоже над ним думаем, так все и есть. Во-первых, надо сказать, что очень многие объясняют происходящее, с одной стороны, готовностью самой России выставлять себя в качестве Другого (и в качестве некоторой «существенной альтернативы»), а с другой стороны - тем, что де-факто у России на данный момент никакого так называемого «проекта». Сравниваем ли мы Россию с исламским миром, сравниваем ли мы ее с Китаем, - любому наблюдателю отчетливо видно, что хорошо знакомые элементы особости России, - связь ее, скажем, с византийской традицией, артикулируемая особость русского характера (как недавно Владимир Путин акцентировал), то особое видение организации социального мира, – пока как бы не существует. Это большая проблема: Россия в этой ситуации, как вылезший из норы медведь, не очень понимает, что случилось, почему наступила вот эта ранняя весна, когда вокруг зима еще; шатун вылез, он думает, что “русская весна» - а на самом деле весны, реально, никакой нет: он просто невовремя проснулся и пытается себя найти в этом пейзаже. Лезть ли обратно в нору или остаться тут? Но чтобы остаться, Путин, как выясняется через шесть месяцев после начала русско-украинского кризиса, не без успеха пытается реализовать мировой антиамериканизм. А никакого другого содержания, кроме этого антиамериканизма, у проекта пока нет.

ЛГ: Впечатляет еще и то, что же в чистом виде попытка определять себя апофатически: не «мы – мы», а «мы – не американцы». Чистое указание на зависимость и отсутствие идентичности.

А. Морозов: Да, совершенно точно. Это проблема настолько фундаментальная, что все постсоветское двадцатипятилетие не помогло России обрести такой внутренний язык самоописания и такую идентичность, которая ее достаточно укрепила бы в каком-то собственном положении. Само общество, мы видим, с одной стороны, не преодолело до конца советский опыт, с другой стороны - не смогло толком опереться на досоветский опыт. И вот эта мутность, непроясненность себя является обстоятельством, при котором, по всей видимости, ничего, кроме антиамериканизма, Владимир Путин предложить не может, - потому что все остальные идеи, конечно, очень уязвимы и непонятны.

ЛГ: Сколько мы видели исходивших от этой власти попыток придумать «русский проект» - он все не придумывается.

А. Морозов: Да. Характерный пример: многие ожидали, что Русская Православная Церковь будет таким «русским проектом», который сделает акцент, - скажем, в светской своей проекции, - на самоограничение, на осуждение общества потребления, на некоторые формы аскетики. Но в реальности мы видим, что, хотя подобные слова и доносятся от каких-то церковных спикеров, реально эта идея борьбы с обществом потребления (или создания какого-то альтернативного общества, которое функционирует иначе, чем соседие, включенные в глобальный финансовый капитализм) в качестве социальной практики не работает. Мой коллега и друг Андрей Тесля, которого я спрашивал, возможен, на его взгляд, всерьез поворот к византийской политике, ответил: «Ну что значит — поворот? Для него надо предъявить реальные аскетические практики».

ЛГ: Знаем ли мы хоть один национальный проект недавнего времени (не говоря о шатких режимах, об Азии и о Ближнем Востоке), который не был бы направлен, собственно, на улучшение или имиджа страны, благосостояния граждан и интеграции в мировое сообщество?

А. Морозов: Это совершенно точный вопрос. Дело в том, что, при всех своих дефектах, путинизм 2003-2013 годов в целом был экономикоцентричным: «дадим друг другу жить». Именно поэтому в эти нулевые годы поднялось большое новое поколение тридцати-тридцатипятилетних менеджеров, которые начали работать как раз в начале путинизма, планировать жизнь с длинным горизонтом... Именно для них все происходящее является очень резкой новостью: вот этот внезапный идеологический поворот Кремля совершенно не отвечает их жизненным ожиданиям. При том, что эти люди, конечно, не являются ни оппозиционерами, ни политиками.

ЛГ: Они являются буржуа. То есть людьми, которые поддерживают государство, пока государство поддерживает их интересы.

А. Морозов: Причем это буржуа в таком широком смысле.

ЛГ: Отсылающем нас к середине 19 века.

А. Морозов: Действительно, да. Горожане, буквально.

ЛГ: Зажиточные горожане, стремящиеся к укреплению своих финансовых позиций, благосостояния своей семьи, - и пребывающие в мире с окружающим мире до тех пор, пока окружающий мир в мире с ними.

А. Морозов: Совершенно верно. Именно поэтому в каком-то недалеком прошлом некоторой символической фигурой для Кремля был Столыпин. А сейчас, конечно, произошло нечто, что заставляет трактовать образ Кремля уже как мирового партизана. Конечно, для нас всех новостью является то, что внезапно Путин оказался как бы Лимоновым, - но, тем не менее, так получилось: политический центр изменился, все лояльные институционалисты и технократы куда-то оттеснены и молчат, вместо них говорят только персонажи типа Проханова и Лимонова, которые оказались в центре, а Путин внезапно оказался их лидером и олицетворением. Конечно, это очень неожиданно, - потому что Кремль рискует не только собой, но и Россией в целом: важно подчеркнуть, что, несмотря на всю «травмированность», как часто пишут, несмотря на неудачу 90-х годов россияне в их нынешнем состоянии совершенно не готовы ни к какой партизанской роли на мировой сцене. Это совершенно не та жизненная игра, в которую в ближайшее десятилетие народ России готов играть.

ЛГ: А в какую?

А. Морозов: Было отчетливо видно, что этот широкий буржуазный класс, городской класс хотел бы, очевидным образом, доиграть модернизацию. Под «модернизацией» имеется в виду, конечно, не «инновационная экономика», а обновление институтов, - то, что в нулевые годы все приветствовали. Например, все приветствовали появление системы автострахования, все приветствуют то обстоятельство, что появляются велосипедные дорожки, все приветствуют, что пешеходов не надо давить, а надо их пропускать... Явно происходило обновление, - и оно должно было происходить и дальше, до конца, потому что в этом смысле слова Россия хотела, на мой взгляд, не рискованной мировой роли, а хотела, скажем, чтобы действительно заработали суды, чтобы укреплялась респектабельность людей, которые руководят крупными государственными институциями, например.

ЛГ: То есть получается, что «русский проект» все-таки был, и это был буржуазно-модернистский проект?

А. Морозов: Да, совершенно точно.

ЛГ: Вот тут я хочу вернуться немного назад: реальность же не рождается же изо рта бога, как дети Атума, не возникает из чистого самоописания. Что привело к перелому? Была ли вообще точка бифуркации?

А. Морозов: Мы не знаем точно, конечно, но думаем, что до мая 2011-го года сохранялся, в целом, длинный двадцатилетний сценарий этой трудной модернизации, допускающей многие валентности. Непонятно до конца, что именно напугало Владимира Путина и подтолкнуло его к тому, чтобы выбрать худший из возможных сценариев, - а именно, собственный третий срок. Несомненно, что у него сохранялись различные опции, - например, передать дело следующему «Медведеву», оставаясь «Дэн Сяопином», было вполне возможно, и никакой явной угрозы по состоянию на начало 2011-го года в этом не было. Я не исключаю, конечно, того печального факта, что люди, которые стали его окружать все плотнее и плотнее, написали бумаги, изображающие эту угрозу (очевидно, не существовавшую), - и дальше Кремль стал действовать уже исходя из этой воображаемой угрозы. И попал в капкан, который дальше будет только плотней захлопываться, - потому что, к сожалению, если начинаешь разрывать партнерства и сотрудничества, то подозрительность в отношении мира только усиливается и в конце концов доходит до паранойи.

ЛГ: Кроме того, если до этого тебе могло просто казаться, что тебя все ненавидят, то после этого ты совершаешь ряд поступков, за которые тебя начинают ненавидеть. Обратная положительная связь.

А. Морозов: Да, и получается ужасная ситуация, при которой превентивно появившаяся идеология начинает сбываться. На момент, когда начинается этот изоляционизм по собственной воле, ситуация вокруг еще не соответствует воображаемой: НАТО не придвигается к твоим границам, а, наоборот, отказывается, прислушиваясь к твоим интересам, размещать систему ПРО в Чехии (или откладывает это как можно дольше); оно не усиливает патрулирование твоих границ, - наоборот, постоянно делает жесты, приглашающие тебя к расширению сотрудничества... Но если в этот момент ты начинаешь придумывать для себя конспирологию... В этом, конечно, катастрофическая новизна ситуации: политический рационализм исключает конспирологическое мышление, но если ты впадаешь в конспирологию, то она начинает сбываться.

ЛГ: Она начинает впадать в тебя.

А. Морозов: Да. Об этом мы сейчас так и переживаем: если очень громко говорить, что Россия собирается потратить 20 триллионов на перевооружение, то, соответственно, на осенней сессии НАТО в Уэльсе той стороне тоже придется что-то сказать своему избирателю. А в России, в идеологическом раже, заявят, что НАТО развязывает гонку вооружений.

ЛГ: Ну, классический сценарий эскалации насилия. Кто-то первый сунул руку в карман, кто-то первый подумал, что там нож... Саша, а когда мы говорим о том, что были лица, заинтересованные в создании у Путина впечатления внешней угрозы, - кто это был и зачем? Кроме «кому выгодно?» интересно «зачем выгодно?». Есть means и opportunity, каков был motive – и чей?

А. Морозов: Здесь есть два фундаментальных объяснения, они тоже уже известны. Одно, как я понимаю, распространено в Соединенных Штатах и частично седи европейской элиты. Они говорят, что путинской верхушке был виден конец экономического роста; он был обсужден; очевидно было, что начинает рецессия. Все дальнейшее этой группой людей было предпринято только с тем, чтобы каким-то образом купировать последствия ухудшения экономического положения. Это такое рациональное объяснение, которое мне, скажем, кажется неубедительным. Версия номер два тоже достаточно простая, она традиционна для объяснения такого рода режимов и их функционирования: просто группа «ястребов», условно говоря, одержала аппаратную победу над другой партией.

ЛГ: Которая была более умеренной?

А. Морозов: Да. Довольно широкий круг технократов и лояльных институционалистов в правительстве, в администрации президента и в окружении Путина потерпел поражение в борьбе за доверие, попросту говоря, вождя (все-таки в результате долгого сидения Путина в Кремле вождизм стал усиливаться). В результате действует группа лиц, которая сейчас управляет страной и заседает в Совете безопасности. У нас вообще в России новая ситуация: примерно с 2013-го года Путин совершенно отчетливо управляет страной через Совет безопасности, который такой роли раннее не играл: он был важным консультативным органом, но страной управляла администрация президента вместе с правительством.

ЛГ: Сейчас СБ стал исполнительным законодательным органом.

А. Морозов: Да, совершенно верно. Реальные решения принимаются на Совете безопасности и транслируются всем остальным. Эти люди победили. Но это пиррова победа, безусловно.

ЛГ: Пиррова — тогда что они теряют?

А. Морозов: Они уже начали терять. Я думаю, поначалу им казалось, что все будет очень хорошо и гладко, но санкции уже имеются, - и персональные, и секторальные; дальше, несомненно, эти люди не смогут сами двигаться в направлении сокращении конфликта России с миром. У них военное сознание, для них будет только углубляться этот конфликт. И очевидно, что в этом конфликте они обречены проиграть, - потому что очевидно, что сборная России против сборной всего мира не может выиграть. Вот это второе объяснение, - про «ястребов», - мне кажется наиболее близким к реальности, потому что сохранять экономическую стабильность и запускать кое-какие драйверы роста возможность еще имелась, - без глобального конфликта, в который Россия себя ввергает. Сейчас же Россия, к несчастью, конечно, по существу впадает в германскую схему 30-х годов, при которой обществу начинают объяснять, что единственный способ стимулировать экономический рост - это перейти на военную и мобилизационную экономику, стать действительно тем «народным единством», которое добровольно себя переводит на пайковую систему.

ЛГ: При этом ему же не говорят «для усиления экономического роста». Его, как и в Германии 30-х годов, призывают (и здесь мы возвращаемся к разговору про язык) «перестать быть обиженными». Это очень страшная подмена понятий, которую, как мы знаем, не так легко открутить назад.

А. Морозов: Вообще говоря, в этой области ее невозможно открутить назад. Именно поэтому я сейчас пишу, что нам нужно уже сейчас начинать приглядываться к так называемому постфашистскому обществу. Это политологический термин, который описывает то состояние общества, которое случилось в Германии, Италии и ряде других европейских стран сразу после Второй Мировой Войны. Потому что это общество попадает в тяжелую ситуацию: большинство людей ведь, а не какие-то там отдельно взятые военные преступники, участвовало в системе.

ЛГ: Мало того, мы видим, что третье поколение немцев до сих пор говорит о дискурсе вины и о том, какую огромную роль он играет. Это длинная, длинная, длинная травма.

А. Морозов: Да, и неимоверно из нее выйти потом, даже если имело место военное поражение, а уж если его нет – тем более трудно совершить переход от этого сепаратизма…

ЛГ: Оргиастического такого.

А. Морозов: Да, оргиастического, - к нормальной жизни.

ЛГ: Весь разговор про волатильность я завела в начале вот почему: для многих сейчас болезненным моментом оказывается ощущение, что существует огромный спектр возможных сценариев развития страны; ощущение, что даже «хуже» может быть очень разным.

А. Морозов: Здесь два сценария: плохой и очень плохой. А хорошего, к сожалению, пока не видно. Просто плохой сценарий - это достаточно современный сценарий чавесизма, венесуализация. Известно, что 500 тысяч венесуэльцев покинула страну, и это были как раз «горожане», представители лидирующего образованного класса. Они просто уехалм перед лицом невозможности дальнейшего сопротивления (и ненужности его) - и предоставили общество самому себе. Никаких проблем особых у этого общества нет, - если оно готово немножко поджаться. Но на этом пути дальнейшей венесуализации или лукашенкоизации Путину придется плотно опереться на идеологию Прилепина, на софт-национал-большевизм, - которому придется, как ни крути, действительно разгромить половину олигархии и провести дальнейшую национализацию, демонстрируя, что крупные сектора экономики стали как бы «народными». Белорусская система в значительной степени стоит на этом, да и у Чавеса тоже. Это плохой сценарий, потому что он, конечно, создает достаточно глубокое выключение из мира, сокращение политического и культурного разнообразия. Но тем не менее на этом сценарии можно лет десять прожить. А очень плохой сценарий — это если нынешний совет безопасности будет и дальше вообще утрачивать какое-либо рациональное и политическое мышление, реальную оценку угроз, - и действительно начнется милитаризация (здесь главное подчеркнуть, что это вовсе не обязательно означает войну, - но это будет такой демонстративной милитаризацией). У нас сейчас очень много людей, которые сравнивают современную политическую ситуацию для России с окончанием холодной войны, с началом Первой мировой войны... Я считаю, что все вот эти метафоры призваны только подчеркнуть значимость Кремля. Кремль участвует в незначительном региональном конфликте - но при этом пытается поставить население на грань какого-то аналога очень большой войны: то ли Великой Отечественной, то ли Первой Мировой. Часть этого довольно опасного пропагандистского дискурса, который Кремль создает для населения и сам, видимо, в него теперь верит, уже тем плоха, что будет гораздо больше усиливать изоляцию России, чем первый, лукашенковский, сценарий. Кроме того, она, конечно, создает угрозу, что у кого-нибудь сорвется случайно рука с кнопки, - потому что в таких условиях, вообще говоря, довольно часто у кого-то рука или нога срывается.

ЛГ: А хорошие сценарии есть?

А. Морозов: Есть даже три хороших сценария, вообще говоря, - и они все в целом достаточно реалистичны при определенных обстоятельствах. Первый сценарий: Путин извиняется, как Ельцин в 1999-м году, и передает дела. При этом, поскольку он располагает сейчас большой поддержкой внутри страны, то позиция Дэн Сяопина за ним остается. В этой ситуации, конечно, у нового руководства, - даже оно состоит из тех же самых людей, - появляются некоторые новые валентности для диалога с окружающим миром и для объяснения своей позиции заново. Лишь на первых взгляд этот сценарий кажется нереалистичным: нет, такое бывало. Второй хороший сценарий: не только давление, но сами политические и интеллектуальные усилия стран Большой Восьмерки приведут к переописанию ситуации и места России в ней, - если окружающий Россию мир найдет для этого язык. Дело в том, что у нынешнего Кремля, к сожалению, сохраняется возможность постоянно аппелировать к неясности описания ситуации самими крупными мировыми игроками. Если же описание найдется, Кремлю придется определять себя не по отношению к воображаемой угрозе Первой мировой войны, глобального конфликта, фантазий о перераспределении центров влияния, а по отношению к реальности. При этом надо подчеркнуть, что если мир не будет вырабатывать такой язык в отношении Кремля, то будет реализован плохой или очень плохой сценарий. А третий хороший сценарий… Я боюсь в конце обнадежить, - люди подумают, что я наивен и это не аналитика, а вера, - но: третий очень хороший и важный момент заключен, на мой взгляд, в том, что за пределами Российской Федерации начнет быстро формироваться большой круг российских интеллектуалов и профессионалов из абсолютно разных областей. Этот круг есть и сейчас, эти люди в разной степени интегрированы в тех обществах, в которые они попали, они с успехом работают, но в данный момент они не составляют среды, которая проявляет заботу о России. Если часть этой среды начнет видеть себя участником дальнейшей судьбы и дальнейшей возможной катастрофы, которая угрожает России, - это будет очень хороший и важный момент; будет формироваться то, что я называю еще одним плечом. Ведь если в России полностью победила партия Совета безопасности и анти-институционалисты - это не означает, что в России навсегда исчезли сторонники политической рациональности.

ЛГ: Они просто теряют голос.

А. Морозов: Они просто теряют голос, - значит где-то этот голос должен звучать, потому что у России все равно будет будущее; даже если случится самое худшее, гигантская политическая или военная катастрофа, после этого Россия все равно будет продолжаться. И она будет продолжаться за счет таких людей. Собственно говоря, поэтому мы вспоминаем как раз сегодня, 19 августа, о 60-летии со дня смерти Де Госпери, итальянского политического лидера. Ему на руки упало постфашистское общество Италии. Он и люди его группы, его среды смогли найти форму, при которой общество после фашистского помутнения начало возвращаться к естественному многообразию, к отказу от какой-либо сегрегации, от гегемонистской политики. Мы сейчас приглядываемся к судьбам подобного рода людей. В 40-е годы и в конце 30-х некоторые из них находились в эмиграции, другие, наоборот, как Госпери, - он не покинул страну, не покинул Италию, он просто закрылся в библиотеке Ватикана и сидел там эти годы. Но эта среда очень нужна. И я появление этой среды, этого плеча отношу к хорошим сценариям.

ЛГ: Дай Бог.

----

Это был политолог Александр Морозов, главный редактор «Русского журнала», директор центра медиа исследований «Уник». Огромное ему спасибо за этот разговор. Я пока редактировала аудиофайл с нашей записью, все время думала (и вообще какое-то время об этом думаю), что есть такая вещь, как folie a deux, "коммуникативный психоз". Это психиатрический синдром, при котором два человека оказываются в едином психотическом состоянии, бесконечно поддерживая, укрепляя и накручивая друг друга. Главная часть этого состояния - теснейшая, высокоэмоциональная коммуникация между двоми участниками. Мне кажется, что власть и определенная часть российского общества находятся сейчас не то на грани, не то уже внутри этого состояния folie a deux. Причем оно бывает, если я правильно понимаю, двух типов: Folie imposée и Folie simultanée. В первом случае есть ведущий и ведомый: первый заражает другого, - но без поддержки ведомого ведущий выпадает из психоза, имеет шанс нормализоваться. Очень легко поддаться на фантазию, что наш отечественный властно-общественный пиздец — это Folie imposée, однако мне кажется, думать так — значит, пытаться легко отделаться, нарисовать себе приятную и легкоусвояемую картинку про злодеев и невинных. Есть ведь другая разновидность folie a deux, - Folie simultanee: один и тот же психоз как бы возникает у двух людей одновременно, по не всегда понятным причинам, но часто — по общности триггеров; а дальше они бесконечно индуцируют друг друга - до хрустальных высот безумия и ужаса. И вот это кажется мне менее приятной, но лично для моего понимания - более продуктивной и честной метафорой того, что мы тут имеем.

Совместно состоящие в folie a deux часто вырабатывают, судя по литературе, общий язык, совершенно непроницаемый, но состоящий из огрызков нормальных языков, из переопределений, перезаниманий. Звучит этот язык, судя по всему, очень страшно. И точно так же, мне кажется, должно быть страшно, если у обоих участников возникает истерическая немота, невозможность говорить. Прекрасный, любимый поэт и друг Маша Степанова писала в «Коммерсанте» недавно: «Мы сами перестали быть собственными современниками, если современность – это язык, на котором о ней говоришь». Маша там еще пишет, что в мутное время поиск аналогий становится чем-то вроде чесотки. Я боюсь, что сейчас позорно подтвержу ее идею про чесотку, сказав, что мне что текущий момент кажется мне сродни знаменитой советской ситуации с якобы отсутствием языка для описания огромного количества вещей и событий. «Якобы» - потому что язык этот был, - язык умолчаний, селективный мутизм, язык, в котором всем участникам коммуникации и так все понятно, но ничего находящегося за пределами официальной картины мира и официальной риторики не может быть названо вслух (см. знаменитый анекдот про человека, вышедшего на демонстрацию с пустым плакатом и арестованного за него). Так вот: мне представляется, что сейчас мы имеем дело с folie a deux, часть которого - селективный мутизм, язык, в котором и так все понятно участникам коммуникации, - но ничто не может быть честно названо. Не может быть честно названа войной война в Украине, не может быть честно названо «гибелью в бою» гибель десантников Псковской дивизии, их похороны не могут быть озвучены, скорбь их семей не может быть проговорена. «Шум пустых частот // рыбий крик // язык отрезанный // перебитый кадык», как писал по другому поводу Станислав Львовский.

Что я скажу на этом месте под конец нашего затянутого недоэфира? Что - вот, как мы все знаем, плавает где-то 52-герцовый кит. Такая зверушка, у которой что-то поломано в голове. Все остальные киты общаются друг с другом на нормальной частоте, а этот кит плавает один и все время издает позывные. И никого не может найти - и, видимо, уже и найдет. Ходит эта информация по Facebook - и столько людей пишет: «Неужели ученые не могут сделать киту ретранслятор?» А я все думаю: неужели нет человека, который бы поговорил с ним на частоте в 52 герца? Какой-нибудь радиоманьяк во Владивостоке, Калькутте. Кажется мне, что это сильно пошло бы на пользу обоим. Третье плечо для кита, большая поддержка для всех мировых китов.

Будем пытаться и мы. Спасибо большое, дорогой неизвестно кто. С Вами было странное недорадио под названием «В частности,». Я попробую делать его выпуски с какой-то среднеобозримой периодичностью - и постараюсь впредь делать их покороче.

До связи на частоте в N герц.

Ваша, Линор.

* * *

Большая просьба: помнить, что приведенный выше текст является расшифровкой радиозаписи, а не доведенным до идеального состояния писанным текстом. Я просила бы читателей снисходительно списывать все шероховатости на это обстоятельство.

"В ЧАСТНОСТИ,": все выпуски

Другое