Звенящие пески Венисаны

 

Шаг первый, когда зверь левитан говорит Агате: «Я делаю близкое далеким, а далекое близким»

 

Агата тихонько рычит — так, чтобы не услышала мистресс Джула, чьи вечно опухшие пальцы завязывают у Агаты на поясе толстый веревочный узел. Сама мистресс очень худая, с высохшим, как у змеи в Венисвирском музее, лицом, а пальцы у нее огромные; Торсон, который почти всегда и почти все понимает правильно, говорит, что это от бесконечного питья воды — мистресс Джула постоянно пьет воду и почти никогда не ест: она думает, что вода очищает душу, а кроме очищения души ее мало что интересует. Это рассказал Агате Торсон, а Торсон знает про людей такое, чего не знает никто. Это все благодаря воде, воде, воде: стоит Торсону опустить лицо в воду, как он начинает ее пить, пить, пить… Что за бред, Агата, что за бред: Торсон профетто, и когда Торсон опускает лицо в воду… Он начинает ее пить, пить, пить. «Нужно много пить, пить, пить, дети, - говорит майстер Норрман, который учита команду Агаты поведению, - много, много, много пить, потому что без воды мозг человека усыхает, жилы рвутся, а сердце наливается черной кровью. Доставайте свои фляги и пейте, пейте, пейте побольше!..»

 

Фляга! Как Агата могла забыть про флягу! Ну конечно, к поясу ее пальто должна быть прикреплена фляга, прекрасная медная фляга, на крышке которой Мелисса процарапала букву «А» (а она, Агата, наклеила на флягу Мелиссы букву «М» из крошечных зеленых надкрыльев, которые весной сбрасывают жуки-подснежники). Пить, пить, пить! Агата пытается открыть глаза, но ей мешает песок, - песок на веках, песок на ресницах, мерзкий, мелкий песок. Его полно даже во рту у Агаты, и она, с отвращением отплевываясь, начинает шарить по одежде в поисках фляги. Где же фляга? Почему на ней какие-то черные тряпки вместо серого форменного пальто с поясом? И почему ей, Агате, так ужасно жарко, - ведь День Очищения осенью, и без пальто с огромным толстым капюшоном Агата может промокнуть до нитки, если пойдет дождь? На этот раз дурацкая мистресс Джула, видимо, завязала свою дурацкую веревку прямо у Агаты на шее, Агата еле дышит, но сейчас ей надо пить, пить, пить… Где же фляга?? Наверное, под песком… И как Агата в этих страшных черных тряпках пойдет смотреть казнь перед собором са’Марко? Все, небось, будут пялиться на нее, а не на преступников… Но сперва – где же чертова фляга?.. С трудом встав на четвереньки, Агата начинает рыться в песке – и вдруг со стоном вспоминает все: бесконечную Библиотеку, и страшного, статного Старшего Судью Лето, и бедную Джину, и толпу с факелами, и подступающий по всех сторон черный огонь, и… Со стоном Агата встает на ноги, сдирает с себя черное платье и остается в нормальной одежде. Только тяжеленные черные монашеские ботинки доводят ее до бешенства, но что теперь поделаешь! Агата прыгает то на одной ноге, то на другой, но в ушах все равно остается ненавистный песок. Воды! Агата озирается. Пески, пески, пески…

 

Агату берет злость. Почему, ну почему их так плохо учат в колледжии?! Если бы не книги в лавке слепого Лорио… На секунду Агату передергивает: о, если бы можно было вернуться в те времена, когда слепой Лорио был просто слепым Лорио, а его лавка была просто волшебной книжной лавкой, самым лучшим местом на свете! Нет, нет, нет, сейчас нельзя об этом думать, надо думать о том, как найти воды, потому что от жажды Агате даже сосредоточиться тяжело, - наверное, ее мозг уже начал усыхать… Агата прикладывает ладонь ко лбу и пытается разглядеть хоть что-нибудь сквозь слепящий свет, льющийся с неба, с безжалостного неба пятого этажа. «Вспоминай! – велит она себе, - Вспоминай!» И она вспоминает: глупенькую, глупенькую, ничего не знавшую себя, сбежавшую из колледжии буквально на часок, сидящую на полу в мягком, ласковом тепле книжной лавки, в самом углу, там, где ее никто не видит, - позади огромной гондолы, - и на коленях у нее тонкая, широченная книга с длинными алыми завязками, на конце которых болтаются странные квадратные колокольчики из шершавого синего металла с острыми, как иглы, язычками, - нигде и никогда больше Агата не видела таких колокольчиков, всегда кажется, что они теплые, почти горячие… Что это за книга? «Горькая история двух городов, подлинно рассказанная двумя братскими голосами несчастных беглецов из Авудима и Азувима, с прекрасными иллюстрациями и подробнейшими картами». Ну как Агата могла не взять в руки такую книгу? Не могла, конечно. Вот только в этой книге было столько жалоб на судьбу, а голоса двух братьев – беглецов (почему они сбежали? От кого или от чего? – этого Агата, хоть убей, не помнит) так переплетались, что Агата мало что поняла. Но главное-то она помнит! Помнит и про малого зверя левитана, который может заговорить кого угодно так, что человек забывает о любом событии в своем прошлом, - осталось найти его тут, и мама с папой забудут про чертову войну, и снова полюбят друг друга, и снова полюбят ее, Агату, - но не помнит, где и как его искать, черт побери… Помнит про два города, веселый Азувим и мрачный Авудим, но, убей бог, не помнит, почему ненавидят … Помнит Агата и то, что все иллюстрации в книге (удивительные, серо-белые иллюстрации с удивительными, бледными голубыми цветами тут и там, нарисованные расплывающимися красками из святославки, какими пишут свои маленькие иконы послушники из ордена Святого Норрмана, всегда держащие левую руку за спиной) были пропитаны опасностью и горьким, горьким духом потери. Что-то страшное таилось здесь, на пятом этаже, что-то страшное, чему раньше противостояло что-то доброе и прекрасное, но это доброе было утеряно, утеряно навсегда… «Дура, - говорит себе Агата, разозлившись, - дура, читать умеешь, а прочитать не можешь, а на карты вообще не посмотрела, - ну конечно, они же скучные! Вот дура набитая!». На секунду Агата прикрывает разболевшиеся глаза, а потом открывает снова, – и снова заставляет себя вглядеться, медленно поворачиваясь по кругу. Воздух вокруг нее дрожит от жара, но ей кажется, что совсем недалеко, - недалеко, если не считать, что идти придется по страшной жаре и совсем без воды! – она видит поднимающуюся над песками неровную яркую линию. «Либо это мираж, и тогда я погибну», - мрачно говорит себе Агата, - «либо… либо это один из городов, и хорошо бы веселый. В мрачном мне могут и воды-то не дать». Агата садится на песок и с отвращением стаскивает с себя черные монашеские ботинки. Песок обжигает ей ноги, но босиком, ей-же-ей, идти будет легче. Ткань черного платья долго не хочет рваться, и Агата грызет ее зубами, пока не отрывает с треском широкую длинную полосу. Эту полосу Агата наматывает себе на голову, а хвостом ее прикрывает себе шею. Наклонившись вперед, Агата начинает брести в сторону города-миража.

 

Шаг за шагом, шаг за шагом. Чтобы не сойти с ума, Агата считает шаги, как считала их, бывало, длинным, длинным коридором вели в страшную, темную костницу на Зимнюю Молитву. «Есть еще триста шагов до того, как… Есть еще двести шагов до того, как…» Когда оставалось примерно сто шагов, трусишка Мелисса заранее начинала всхлипывать, - она боялась черепов и костей, хотя что могут сделать живому человеку мертвые черепа и кости? Торсон тихонько брал Мелиссу за палец, давал ей свой маленький носовой платок, и они шли рядом, и когда Торсон, пригнувшись, входил в холодную костницу, Агата всегда замечала, какой он на самом деле рослый и большой… Ах, что бы Агата сейчас отдала за возможность постоять немного в пробирающем ледяном мраке костницы, освещаемом только свечами, вставленными в глаза пустых монашеских черепов, и чтобы рядом стоял Торсон… Агате вдруг кажется, что ни костницы, ни колледжии, ни ее, Агатиной, команды, ни даже Торсона просто никогда не было на свете, и от неожиданности она останавливается. А мама и папа?! Нет, нет, лица мамы и папы возникают перед Агатой так ясно, что она скрючивается от боли. Только не расплакаться! Не хватало еще, чтобы у Агаты вдобавок ко всему заложило нос! Агата выпрямляется, запрокидывает голову и начинает глубоко дышать ртом, крепко сжимая правой рукой место между указательным и большим пальцем левой, как учила их бедная доктресс Эуджения. От боли она немедленно приходит в себя. Пот льется по ее лбу, но это лучше, чем слезы. Агате кажется, что воздух вокруг звенит от жары, особенно когда неизвестно откуда взявшийся ветерок поднимает его вверх и закручивает тонкими струйками то тут, то там. Сердце бьется тяжело, - наверное, оно уже начало наливаться черной кровью, - но Агата ясно видит, что город перед ней – не мираж, и очертания маленьких цветных домов становятся ясно различимы. Это придает Агате сил, - жалко только, что она сбилась со счета шагов! Ну ничего, начнем все сначала. Шаг, два, три, четыре…

 

Две тысячи триста восемьдесят один, две тысячи триста восемьдесят два, две тысячи триста восемьдесят три… Звенящие струйки воздуха поднимаются вокруг Агаты все чаще, и Агата боится, что одна из них попадет ей в нос, и тогда она задохнется. Ноги горят, сердце Агаты грохочет, и в изнеможении она падает на песок. «Иди же! – в ярости говорит она себе, - иди же!!!» - но ее тело просто отказывается подниматься, и ей становится страшно: вдруг ее жилы порвутся, если она попробует встать рывком? Агата переворачивается на спину и закрывает глаза. «Считай до ста, - говорит она себе, - считай до ста… Считай до ста и вставай… Вставай…» Раз, два, три… Нет, нет, засыпать нельзя… Если заснуть, то сгоришь от этой страшной, страшной жары, погибнешь, когда почти достигла цели, когда почти нашла малого зверя левьятана… Но почему? Ведь Агата стоит на мосту, на двойном мосту, на его хорошей, левой стороне, и ей так прохладно от плещущейся внизу воды. Агата прыгнет в канал всего на секунду, на одну секунду, смоет с себя этот ужасный песок, она же умеет дышать под водой, нет, нет, она не попадется ундам, она ловкая и осторожная, она проберется в самый низ Венисвайта, к габо… Правда, теперь габо тоже ненавидят людей – за то, что те развязали войну на первом этаже… «За то, чтобы мир перевернулся…» Фу, какая гадость эти слова… Но война проиграна, и рано или поздно габо поймут, что люди раскаялись, что люди поняли свою ошибку… А она, Агата, - она вообще ни при чем, это неправда, что она «девочка, развязавшая войну», это неправда, неправда! И вообще, - она же дочь знаменитой Азурры, королевы дезертиров! Вот что ей надо сделать, - ей надо прыгнуть в канал, промелькнуть мимо страшных ундов, ундов-победителей, и доплыть вниз, к габо, и найти своего друга, маленького габо Гефеста, и вместе они все, все объяснят… Агата, очнись, очнись, это бред, брад от жары! Вставай, вставай, немедленно вставай! Сейчас, она только досчитает до ста… Сколько там было? Агата не помнит, надо начать сначала… Один… Два…

 

Агата орет и резко садится, хватая воздух ртом, - кто-то держит ее за руку, держит так крепко, что у нее горит кожа. Тонкая струйка песка, поднятая ветром, изгибается в сторону Агаты, и сухая, морщинистая серо-белая рука с удивительными, бледными голубыми цветами тут и там, вытянувшись из струйки, держит Агату за запястье, а из складок растянутой кожи вдоль руки свисают квадратные колокольчики шершавого синего металла и звенят, тонко звенят.

 

Шаг второй, когда зверь левитан говорит Агате: «Теряя страх, теряешь разум»

 

В венисвирском музее есть маленький зал, который Агата любит больше всего: он называется «Зал, где собраны малые и большие предметы, которые нужны людям, желающим отведать горячего напитка из солнцеглядки». Агата помнит, как в самый первый раз, еще маленькой, не хотела туда идти: что интересного может быть в таком зале? Все заваривают и пьют солнцеглядку, у них самих полный дом чашек и разливальников, а рядом огромный зал про «все, что было происходило с людьми в Огненные Годы Венисвира». Они с папой так долго добирались тогда в Венисвир, так долго карабкались с шестнадцатого этажа на восемнадцатый, а потом еще шли до музея по узкому резному мосту работы печальных Крылатых Братьев, так долго бродили по залам с тусклыми змеиными шкурами и блестящими ундийскима платьями… Агата бы лучше посмотрели на «Огненные Годы Венисвира», - это были страшно, страшно жаркие годы и люди здесь, на высоких этажах Венискайла, ходили почти голыми и обливали друг друга водой на вечеринках, и выглядели очень неприлично. Но папа мягко убедил ее пойти с ним в зал про солнцеглядку: он сказал, что чем больше знаешь о вещах, которыми пользуешься каждый день, тем больше смысла обретают эти обыденные вещи и тем интереснее становится твоя жизнь. Агата нехотя согласилась – и не пожалела. Вышитая волосами, тонкая и плотная фигурка  из драгоценного потертого бархата оказалась двухслойной, - ее, оказывается, надевали на разливальник по субботам бабушка и дедушка майстера Соломона, чтобы напиток был крепче и горячее. На блестящий толстопузый самовар был сверху надет мятый сапог, - Агата уж не помнила, почему, но помнила, что это было ужасно смешно. И мешочки с разными сортами солнцеглядки, всех цветов, - от бледно-розового до совершено черного, - от которых в зале стоял нежный горьковато-сладкий запах. И ситечки, - от совсем махонького, кукольного, до огромного, из которого каждый год заваривают питье для всех жителей Агатиного этажа во время летней Напрасной Ярмарки. И даже обычная чашка, такая же, как у Агаты дома, была в этом зале, - и подробные-подробные картинки вокруг нее объясняли, как монахи ордена Святого Катарина делают триста таких чашек каждый день. «Смотри, Агата, - сказал папа, когда уже пора было идти домой, - тебе понравится». Целая стайка каких-то животных стояла под стеклом, - длинненьких, с палец, темно-синих, шершавых, с искорками. Одни были совсем стертыми, похожими от старости на волнистые палочки, другие, новенькие, были с глазками и с когтистыми пальчиками на коротких лапках. Агата вчиталась в подпись под полочкой: оказалось, что живущие на пятом этаже шомемим (а кто это – Агата не поняла) зачем-то поливают эти фигурки ледяным настоем солнцеглядки перед тем, как начать его пить. Агате страшно захотелось потрогать одну зверюшку, погладить ее шершавый, переливающийся искорками бок. Лезть под стекло было, конечно, нельзя, но почему-то у Агаты возникла уверенность, что эти зверюшки должный быть горячими наощупь, и что их поливают ледяной солнцеглядкой для того, чтобы они не умерли от жары. Но сейчас Агата держит странное, шершавое, темно-синее поблескивающее кольцо двумя руками – и пьет, пьет, пьет сладко-горький ледяной настой, пьет так быстро, что от холода у нее невыносимо болит горло и ломит зубы, пьет, не замечая, что бледно-розовый напиток стекает из уголков ее рта, пьет - и чувствует, что у нее начинают замерзать пальцы: невесомая, тонкая фляга-кольцо, которая до этого была надета на голову бледному старику с голубыми цветами на отвисшей коже и завернута в широкое белое полотнище, совсем холодная.

 

Пока Агата пьет, пьет, пьет ледяную солнцеглядку, старик, словно вытянувшийся из песочной струйки, пристально, без улыбки смотрит на Агату, и Агате бы начать беспокоиться, но ей сейчас наплевать на старика, - а кроме того, он выглядит таким древним, хрупким и слабым, что даже если бы Агата задумалась, он едва ли показался бы ей опасным. Агата вытирает губы рукавом и прерывисто переводит дух. Она протягивает старику пустую фляжку, но тот не берет ее. Он стоит неподвижно, опустив руки, и странный темно-коричневый квадрат, плотно испещренный какими-то буквами, горит у него на щеке так, словно буквы вырезаны ножом, а под ними теплятся уголья. Агата пытается сделать шаг вперед, чтобы все-таки отдать флягу непонятному старику, - и вдруг чуть не падает: ее ноги отказываются идти! В ужасе Агата смотрит вниз: темно-синяя, поблескивающая искорками толстая металлическая проволока оплетает ее ноги, вырастая из песка, темно-синяя проволока поднимается все выше и выше, Агата яростно сопротивляется, но проволока добирается до ее рук, плеч, шеи, и Агата падает на песок, и бьется, как рыба, вытащенная на сушу, и тогда старик, не произнося ни слова, поднимает едва прикрытую белой складкой ткани длинную руку со свисающими с дряблой кожи тремя звонкими синими колокольчиками, и появляется синяя повозка с тонкой тряпичной крышей, и крошечные искрящиеся песчинки летят от повозки во все стороны. Шесть темно-синих, с искорками, огромных хорьков, - длинненьких, с блестящими глазками и с когтистыми пальчиками на коротких лапках, - запряжены в повозку, они с любопытством поглядывают на Агату, и зубы у них ничего себе. Старик делает шаг вперед, наклоняется и подсовывает дрожащую руку Агате под спину. Острый тонкий палец впивается Агате в поясницу, и она возмущенно взвизгивает. Старик выпрямляется и, неся перед собой тяжело дышащую от возмущения Агату на одном пальце, садится в повозку. Уложив Агату поперек коленей, он издает слабое пощелкивание языком. Хорьки срываются с места, песок летит Агате в лицо, и повозка несется вперед, вперед, - насколько может судить Агата, вовсе не в сторону города.

 

Шаг третий, когда зверь левитан говорит Агате: «Вера сильнее надежды, но слабее любви»

 

От статуи почти ничего не осталось, - только большущая куча песка и лежащий на ней синий металлический палец, но такой тонкий, такой изящный, что Агата дорого бы дала, чтобы увидеть всю статую до того, как она разрушилась. Медленно, медленно Агата обходит почти шарообразный синий зал, срезанный узкой стеной с маленькой дверью, - и пятеро дряхлых стариков в широких белых одеждах безмолвно плывут над синим полом следом за ней. Агата все еще очень зла, а места, где в руки и ноги впивалась синяя проволока (здесь, кажется, абсолютно все сделано из этого металла!), все еще ноют и чешутся, но любопытство берет верх, и Агата оглядывается. Зал совершенно пустой, - только эти полуразрушенные, печальные синие статуи стоят по периметру. Впрочем, нет, - одна, две, целых три статуи, кажется, шевелятся! Агата устремляется к ним: все они стоят рядом и все изображают шомемов, и при каждом движении шершавый металл отбрасывает маленькие радужные искры. Одна статуя протягивает Агате ладонь, и лежащая на этой изящной старческой ладони горстка песка вдруг превращается в маленькую металлическую сферу, а та неожиданно снова рассыпается в песок.

- Мы умеем делать из песка что угодно, Агата, - говорит неожиданно глубокий голос у Агаты за спиной.

Агата быстро оборачивается, пытаясь понять, кто заговорил с ней, но лица всех пяти стариков неподвижны, - только темно-синие огромные глаза внимательно следят за ней.

Вторая статуя манит Агату пальцем. Агата подходит все ближе, и ближе, и ближе, пока не различает в другой руке статуи крошечную плошку. В плошке ничего нет, - о, да там лежит песчинка, простая песчинка! Статуя проводит над песчинкой тонкой худой ладонью – и песчинок становится две. Проводит снова, - в плошке опять одна песчинка. Агата пожимает плечами: невелика магия, превращать одну песчинку в две в пустыне, полной песка! Она переходит к третьей подвижной статуе, и та поднимает морщинистую руку с отвисшей кожей. Язычок самого первого квадратного колокольчика, - того, который ближе всего к ладони, - вдруг начинает быстро-быстро трепетать, словно выписывая что-то в воздухе, а потом замирает и опадает, и статуя медленно опускает руку, а потом поднимает ее снова, и все повторяется.

- Что она делает? – спрашивает Агата, обернувшись, - но вместо того, чтобы дать ей ответ, старики начинают переглядываться.

- Она верит, - говорит низким, глубоким голосом один старик, - тот, который поймал Агату, тот, который привез ее в повозке с песчаными хорьками в этот странный подземный дом с металлическими, совершенно пустыми синими залами-шарами, пол которых засыпан толстенным слоем песка, тот, на которого Агата злится сильнее всего. Он кажется дряхлее всех, - кажется, он вот-вот сам рассыпется в песок от старости, - но когда он говорит, остальные старики слегка склоняют перед ним головы.  

- Верит, - эхом отзываются они.

- Она спасет нас, - говорит главный старик.

- Спасет, - вторят ему остальные, и Агате кажется, что песок шорохом вторит им: «Спасет… Спасет… Спасет…»

- Эй, эй, эй! – резко говорит Агата, - я тут не для того, чтобы вас спасать! Я не знаю, кто вы такие, и спасибо большое, что вы меня напоили, но послушайте, у вас есть повозка, а мне очень надо попасть в город, даже в два города, - Азувим и Мецуим, потому что я ищу малого зверя левитана, чтобы…

Внезапно Агата понимает, что давно уже пятится назад. Старики, каждый из которых выше ее примерно на две головы, медленно наступают на Агату, вот они уже почти в центре зала, шаг, еще шаг, - и вдруг вокруг Агаты поднимается песчаный вихрь. Агата принимается тереть глаза, cквозь кашель и слезы ей не разобрать, что происходит, она видит только, что какие-то синие металлические змеи извиваются в воздухе, и когда песок оседает, она еще долго пытается прийти в себя. А когда ей это удается, она обнаруживает, что перед ней выросла металлическая решетка, сплетенная из… Агата готова поклясться, что это буквы, только таких букв она никогда раньше не видела, - даже в монашеской библиотеке на шестом этаже. Агата вцепляется в решетку и трясет ее, быстро поворачивается, поворачивается еще раз, - и понимает, что ее поймали в клетку посреди пустого сферического зала со статуями.

- Эй! – разъяренно кричит она стоящим перед ней старикам. – Немедленно выпустите меня отсюда!  

- Нет, - мягко говорит главный (и зал повторяет за ним: «Нет… Нет… Нет…»). – Прости, Агата. – Ты нужна нам. Ты веришь. Ты спасешь нас. Смотри.

Старик протягивает длинную руку в сторону одной из разрушенных статуй. От той осталось только тело, - ее голова и руки, видимо, превратились в песок, лежащий у ног статуи бесформенной мягкой горкой. – Раньше мы умели извлекать воду из песка. Для этого было нужно всего лишь, - всего лишь! – поверить, по-настоящему поверить, что песок может течь с руки, как вода. Ты представляешь себе, как это было?

 

Конечно, Агата легко представляет себе, как это было, - даже когда она так взбешена, как сейчас. Вот наклонился бы один из стариков, зачерпнул с пола горстку песка, наклонил ладонь – и песок стекал бы у него с ладони песчинка за песчинкой, тонкою струйкою, а когда он достигал бы самого низа, песчинки превращались бы в маленькие капли, и в том месте, куда они падают, песок становился бы темным и плотным от воды… Что тут представлять? Да какая разница!

- Выпустите меня немедленно! – говорит Агата зло. – Вы не имеете никакого права! И вообще, кто вы такие? Я ничего не понимаю, но так и знайте, что моя мама…

- Смотри, Агата, - говорит главный, и голос его дрожит.

Агата видит, как вокруг разрушенной статуи начинает вихриться песок: вот над плечами появляется песчаный шар, вот из него возникает синее металлическое лицо, вот прорезываются уши, вот синие руки вырастают из худых, хрупких плеч… Изящная, высокая статуя наклоняется и зачерпывает с пола горстку песка, а затем едва заметно поворачивает ладонь боком, и песчинки начинают течь с нее, одна за другой, и там, где у самого пола они превращаются в капельки воды, песок становится темным и тяжелым. Один старик со счастливым стоном падает на колени, закрывая лицо руками, другой закусывает широкий рукав своей одежды, а свободную руку кладет первому старику на плечо.

- Это сделала ты, Агата, - говорит главный, пристально смотря на Агату синими темными глазами. – Ты веришь в нашу магию. Ты спасешь нас. Пусть это займет год, два, три… Мы с тобой будем работать день и ночь, день и ночь! Сегодня ты отдохнешь, а завтра мы приступим к делу.

- Год, два, три?... – переспрашивает Агата в ужасе.

- Какая разница, - пожимает плечами один из стариков. – У нас есть еще лет двадцать, правда? – и оборачивается к главному.

Главный кивает.  

- От чего я, по-вашему, спасу вас? – спрашивает Агата, обессилев.

- От смерти, - говорит все тот же старик. – Мы шомемы, Агата, мы маги пустыни. И с тех пор, как люди перестали верить в нашу магию, мы теряем ее, – и дряхлеем, и умираем. Когда погибнут последние три статуи, погибнем и мы.

- Я могу верить в вашу магию на расстоянии, - жалобно говорит Агата. – Честное слово. Для этого не нужно держать меня в клетке! Я только доберусь до города Азувима и найду малого зверя левитана. Поймите, мне очень надо. А если его нет там, то до города Мецуима, и тогда точно найду. И все это время я буду верить! Я клянусь!!! Только дайте мне, пожалуйста, повозку, и воду, и тогда…  

- Нет! – вскрикивает главный шомем, поднимая обе руки. – И там, и там ужасные, ужасные люди заставят тебя разувериться в нас. Они предали нас, предали и забыли, они трусы, трусы, трусы! Стоит тебе заговорить с ними, стоит тебе попасть к ним… Нет!

- И ничего они не ужасные! – упрямо говорит Агата. – Я читала про них! Сначала был единый город, Ехудим, верно? Так было до… до старой войны, Войны за Свободу, да? Люди стали ссориться из-за войны и начали селиться в разных кварталах, все дальше друг от друга, и середину города постепенно занесло песком пустыни. Но ничего они не ужасные! В Азувим все очень ученые, а в Мецуим все очень веселые, и они помогут мне найти малого зверя левитана!

- Уж поверь мне, дурочка, ни там, ни там не осталось ни одного алого зверя левитана, - с усмешкой говорит дребезжащим голосом один из шомемов, но главный поднимает руку – и тот смущенно замолкает.

- Они слабаки и предатели, и трусы, трусы! – с презрением говорит главный. – В них нет больше веры в нас, они боятся магии и научат тебя бояться ее. Нет, Агата, ты не уйдешь отсюда, пока, день за днем, шаг за шагом твоя вера в магию не поможет нам восстановить наши умения. А потом… - старик замолчал и прикрыл глаза, и другие шомемы тихо потупились, не глядя на Агату.

- Что потом? – испуганно спросила Агата. – Вы их поубиваете?

Смех шомемов напоминал сухой перестук их колокольчиков, - будто где-то сходит песочная лавина.

- Нет, Агата, - сказал старший. – У нас другие планы. Но больше никто и никогда не усомнится в нашей силе.

 

Шаг четвертый, когда зверь левитан говорит Агате: «Злость дает силы, как златолист – радость: приобретаешь несколько минут, а расплачиваешься всю жизнь»

 

Один из шомемов, невысокий старик с голубоватыми птицами на дрожащих руках, приносит Агате глубокую металлическую миску, полную жирного рагу с мясом и овощами, и протягивает ее сквозь прутья клетки. Голодная донельзя, Агата старается не задаваться вопросом о том, может ли ее насытить воображаемое мясо воображаемого песчаного хорька, - так ведь и с ума сойти можно. Рагу оказывается удивительно вкусным, и это страшно бесит Агату.

- Лучше бы песком меня кормили или впроголодь держали, - цедит она сквозь зубы.

Старик бледно улыбается Агате, достает из кармана горстку песка и поворачивает трясущуюся руку ладонью вверх. Раз – и вместо песка на руке сидит маленький, шершавый металлический хорек с полированными глазками. Шомем протягивает игрушку Агате. Агате очень хочется укусить старика за руку, но хорек такой милый, что она невольно берет теплую фигурку со старческой ладони и зажимает в кулаке. Страшное чувство одиночества вдруг наваливается на нее: словно бы тысяча тонн песка вдруг просыпалась на Агату, и у нее больше не было сил двигаться, и дышать тоже было нечем, и… Ах, как Агате в этот миг страшно захотелось домой! Наплевать на все, на все! Пусть мама и папа избегают даже смотреть друг на друга, пусть ее саму гладят по голове, как котенка, и при этом едва замечают, пусть папа и дальше плачет, а мама проводит большую часть времени на чердаке их дома с книжкой, которую она даже не читает (Агата-то знает! Агата пыталась обсуждать с мамой «Похождения шести близнецов и их грозного отца в Венисвире», так мама даже имени грозного отца не смогла назвать!). Пусть у самой Агаты и дальше постоянно будет тяжеленный ком в животе, как будто она песка наглоталась, и пусть ей все время хочется только спать и плакать, и пусть Самарра, про которую они все знали, что она будет Правдою их команды, несколько раз повторит ей, когда никто не будет слышать: «Агата, ну пожалуйста, поговори с новой доктресс, не такая уж она и противная…» Пусть все это – лишь бы оказаться сейчас на своем этаже, у себя дома, в своей спальне, и просто обнять Тиссу, мягкую-мягкую, старую-старую крыску, которую мама сшила Агате, когда Агата только родилась… Агата запрокидывает голову, сглатывает и прерывающимся голосом говорит:

- Эй, вы!

Старый шомем, успевший дойти почти до двери, ведущей в другой зал,  поворачивается к ней.

- У вас была очень сильная магия?

- Самая сильная в Венисане, - с печальной гордостью отвечает шомем.

- Если я поверю в нее, - спрашивает Агата, - если я помогу вам ее восстановить, вашей магии хватит, чтобы отправить меня домой?

- Девочка, - горько произносит шомем, - ее хватит на такое, о чем ты и помыслить не можешь, - и поворачивает выключатель так, что на синий зал со статуями опускается полумрак.

 

Агата устраивает себе песочное лежбище, - счастье еще, что в этой скотской клетке можно прилечь! Она утаптывает почти весь песок у себя под ногами поплотнее, а из небольшой горки делает возвышение вроде подушки. Улегшись, она сразу чувствует, как злость темно-синей волной захлестывает ее. Клетка! Какая унизительная, подлая мерзость! Но в чем-в чем, а в одном старые маги правы: если бы не клетка, Агата бы сбежала, секунды бы они ее не удержали в этом своем металлическом подземелье! А статуй, наверное, штук триста, не меньше, они стоят у стен вплотную, ряд за рядом, одни выше старшего мага, другие совсем крошечные, размером с голубя, и ведь про каждую надо будет понять, с каким магическим ритуалом она связана, и в каждый ритуал надо будет поверить, и так будет проходить день за днем, неделя за неделей… У-у-у-у-у! Сердце Агаты колотится от гнева, и, все крепче сжимая в ладони маленького хорька, Агата стучит кулачками по песку: ну ничего, она придумает, как отсюда выбраться! Круглый носик хорька впивается ей в ладонь, Агата рывком садится и разжимает руку. «Даже игрушки у них не игрушки! – думает она злобно. – Не нужна мне эта твердая металлическая штуковина, я хочу мою теплую Тиссу! И вообще – много мне, можно подумать, радости от игрушки, которую в любую секунду могут превратить в песок!» Металлический синий хорек смотрит на Агату умненькими грустными глазками и, судя по их блеску, понимает, о чем она думает.

 

- Да я сама могу превратить тебя в песок, - раздраженно шепчет Агата и щелкает хорька по носу. – Вот перестану в тебя верить и все!

 

Внезапно Агате становится очень интересно. Действительно, ведь получается, что металлический хорек сидит у нее на ладони только потому, что она поверила, будто старый шомем создал его из песка? А если… А если представить себе, что этого не случилось? Как, хотелось бы знать, это делается? Вот хорек, он есть. Агата закрывает глаза. Она чувствует прикосновение легких, согретых ее кожей металлических лапок к ладони, чувствует едва заметный вес игрушечной зверюшки на руке, помнит тщательно сделанные царапинки на металле, изображающие шерстку хорька, помнит блестящие полированные глазки… «А что будет, - думает Агата, - если заставить глазки потускнеть?» Она представляет себе, как тает металлический блеск крошечный бусинок, как разглаживаются царапинки на спинке; как длинный, тщательно проработанный хвостик хорька превращается в простую металлическую трубочку и постепенно исчезает; как носик зверюшки втягивается в мордочку, голова делается просто синим шариком, а шарик принимается осыпаться… Агата тяжело вздыхает: что за глупости! Сейчас она откроет глаза и у нее на ладони, конечно, будет просто сидеть все тот же надоевший металлический хорек. В раздражении Агата бросает игрушку на песок – и та не издает, к ее удивлению, ни малейшего звука. Ни даже мягкого шлепка! Агата немедленно распахивает ресницы и подносит ладонь к глазам. Та вся в песке, и на утоптанном «лежбище» тоже лежит кучка песка – а никакого хорька нет!

 

Получилось! Получилось! От счастья Агата вскакивает на ноги и начинает плясать и подпрыгивать. Ей даже кажется, что от ее диких прыжков начинают дрожать стены подземного зала… Нет, нет, ей не кажется: на голову Агате начинает тоненькими, тоненькими струйками сыпаться песок! Внезапно Агата понимает, что натворила: она усомнилась не просто в маленьком металлическом хорьке, - она усомнилась в магии шомемов, в магии, благодаря которой было построено их подземное жилище, и если это жилище рухнет, все пески пустыни просто погребут под собой Агату. В ужасе Агата плюхается на пол своей клетки и закрывает голову руками, запуская пальцы в полные песка волосы. «Соберись! – говорит она себе, - Соберись!» Что нужно сделать? Нужно сохранить в себе веру в магию, в эту синюю, странную, почти бесполезную сейчас пустынную магию, чтобы остаться в живых, нужно поверить изо всех сил, что шомемы могут сотворить из песка что угодно, совершенно что угодно. Агата представляет себе, как было бы замечательно, если бы люди, когда им это нужно, могли приходить к шомемам и получать необходимые им вещи, магически сотворенные из песка. Например, бедный, давно не способный работать из-за страшного артрита отец Самарры, едва сводящий концы с концами, мог бы обрести новую посуду вместо покрытой трещинами старой, - вечную, надежную металлическую посуду, синюю, прекрасную. А знаменитый ветеринар доктор Гварро, - единственный человек, которому до войны доверяли габо, - мог бы начать делать старым габо протезы клювов: к концу жизни их собственные клювы так стираются, что они почти не могут ловить рыбу, и если бы не помощь молодых, они бы умирали от голода. А вдруг тогда габо перестали бы так ненавидеть людей?! А кроме того…

 

Внезапно Агата чувствует, что песок перестал сыпаться ей на голову. Осторожно, осторожно она вынимает пальцы из волос и обращает лицо к куполу зала: тот, кажется, больше не собирается осыпаться. Тогда Агата с облегчением выдыхает и подходит к прутьям своей клетки: увы, они, - толстые, рифленые, свивающиеся в незнакомые буквы, все еще очень даже на месте. Агата тихо стонет и прижимается к шершавым холодным прутьям горячим лбом. Если бы только можно было хоть с кем-нибудь поговорить! Сейчас она поговорила бы даже с металлическим хорьком, с бессмысленной игрушкой. Агата начинает плакать, - горько, очень горько. Когда-то у нее были друзья, - когда-то, в далекой-далекой другой жизни. Когда-то у нее был Торсон, - Торсон, чье лицо ей сейчас больно даже вспоминать. Когда-то у нее была Команда, - и ей, Агате, было так важно, кем она будет для своей Команды… Она верила, что Команда всегда будет с ней, всегда придет ей на помощь… Каким ребенком она была!   

 

Шаг пятый, когда зверь левитан говорит Агате: «Ломается только тот, в ком есть уже трещина»

 

«Вас нет», - шепчет Агата и изо всех сил зажмуривает глаза. Потом распахивает их, - но вот они, эти ужасные прутья, прутья ее клетки. «Вас не существует!» - шепчет Агата и снова зажмуривает глаза. Но прутья клетки тут как тут и никуда не собираются деваться. Агата чувствует, что слезы, с таким трудом остановленные слезы, вновь начинают царапать ей горло. Она смыкает веки опять. «Спокойно, - говорит Агата сама себе и глубоко вздыхает, - спокойно». Она решает действовать так, как действовала с маленьким металлическим хорьком, - постепенно представлять себе, как тают, тают, тают прутья клетки. Ей надо быть очень, очень осторожной: верь в магию шомемов, Агата, верь в нее изо всех сил, но при этом – не верь вот в эти прутья, в эти красивые, витые синие прутья… Агата чувствует, что ее голова сейчас взорвется. Так, потихоньку. Для надежности Агата прячет лицо в ладони и представляет себе прутья как можно подробнее. Ей все время кажется, что когда-то она уже видела эти буквы, - синие, поблескивающие, - в какой-то древней книги у человека, которого она раньше называла «слепым Лорио»? Нет, нет… Впрочем, сейчас Агате не до букв. Так, начинаем. Перед внутренним взором Агаты прутья начинают меняться: вот они уже не витые, а гладкие… Вот они уже не прутья, а полые трубки… Вот эти трубки становятся все тоньше… И вот, наконец, с них тонкой струйкой начинает сыпаться поблескивающий, мягкий, синий песок (осторожно, Агата!) На всякий случай Агата быстро ощупывает волосы: вроде бы все в порядке, и купол зала не собирается осыпаться ей на голову. Открывать глаза очень, очень страшно: вдруг клетка все еще на месте? Медленно, медленно Агата приподнимает веки – и начинает топать ногами от ярости: на месте, на месте, клетка, конечно, на месте! Вот проклятье! Никогда Агате не выбраться отсюда! В отчаянии Агата падает на песочный пол. Ну нет, она не будет больше плакать, как малое дитя. Хватит. Ей делается стыдно при мысли, что шомемы могли слышать ее рыдания. Она вдруг вспоминает рисунок, который видела в одной из книг монашеской Библиотеки: огромное подслушивающее устройство в стене старой-старой комнаты где-то на самых-самых верхних этажах Венискайла, что-то вроде воронки в толще стены, у узкого конца которой стоит мерзкий улыбающийся старик и наслаждается звуками происходящего в чужой спальне… Может, такая воронка есть и в стене зала, и мерзкие старики-шомемы наслаждались ее плачем, думая: «Сломалась девчонка!» Нет, если это последняя ночь, которую ей дано провести без надзора шомемов, она проведет ее без нытья. Бедный майстер Норрман, который учил их команду поведению, однажды сказал им: «У вас могут отнять все: имущество, близких, свободу. Но то, что находится у вас в голове и в сердце, будет принадлежать вам всегда». При мысли о майстере Норрмане у Агаты так заболело в груди, что пришлось прижать к ребрам кулак, - вдох, выдох, вдох, выдох, ничего, ничего. Что ж, никто пока не отнял у Агаты ни сердце, ни голову! Так что этот вечер Агата проведет свободной. Она вернется в колледжию и оббежит ее всю, сверху донизу, заглянет в каждый уголок, в каждый класс, в свою родную дормиторию, и даже в ненавистную мастерскую, где чесали и красили волосы для драгоценных украшений, - о, что бы Агата ни отдала сейчас, чтобы оказаться там! Она побежит с Торсоном, со своим дорогим Торсоном, который еще будет самым обыкновенным мальчишкой, вдоль каналов, и прибежит в лавочку слепого Лорио, который еще будет самым обыкновенным торговцем книгами, и будет рыться в прекрасных старых томах, сколько ей заблагорассудится! Она заскочит на секундочку в самую лучшую на свете пекарню, к майстеру и мистресс Саломон, и обязательно спросит их, наконец, почему они носят на макушке крошечные плоские черные шапочки, а они дадут ей попробовать кусочек свежайшего яблочного штруделя, при одной мысли о котором у нее прямо сейчас текут слюнки. И она обязательно, обязательно пройдет по улице Раненых и медленно свернет в Гортанный переулок, и выйдет к маленькому бледно-зеленому дому, и дверь ей откроет мама… Агата быстро-быстро и крепко-крепко нажимает пальцами правой руки на ямку между большим и указательным пальцем левой и сидит так какое-то время. «Что ж, пора отправляться в путешествие, - говорит она себе. - Сегодня я свободна. Я могу идти, куда захочу, и делать, что захочу. Я свободна. Я свободна». Агата ерзает, чтобы усесться поудобнее, откидывается назад, чтобы опереться спиной на прутья клетки, и падает головой в песок.

 

Никакой клетки нет. 

 

Сердце Агаты бешено колотится, в горле стоит ком. Там, где были прутья клетки, над утоптанным полом виден только маленький квадратный вал из песка, - вот и все. Агата осторожно-осторожно переступает через него, как если бы витые прутья могли вырасти обратно, но ничего такого, конечно, не происходит. Чтобы не завопить от радости, Агата больно закусывает указательный палец. «Если они подслушивают тебя, они услышат твои шаги», - думает она. Медленно, на цыпочках босая Агата крадется к выходу из залы. Узкая, высоченная синяя дверь сплетена все из тех же синих прутьев, свивающихся в буквы, и на мгновение Агате делается дурно от страха, - но дверь не заперта: и действительно, от кого ее запирать? От сидящей в клетке Агаты, чтобы не сбежала, или от давно не являвшихся сюда жителей Азувима и Мецуима, чтобы не вошли?

 

За дверью стоит глубокая ночь, сквозь прутья тянет прохладой, но Агата отлично помнит страшный, изнуряющий жар дневной пустыни. Ей делается очень, очень не по себе. У нее нет с собой воды, - и у нее нет плана. Как она доберется до какого бы то ни было из двух городов? Да она раньше иссохнет насмерть! Господи, ну она и дурочка! Ей надо вернуться и найти что-то острое, а потом отыскать дормиторию шомемов (наверняка же у них есть дормитория или нечто вроде того!), приставить это острое к горлу главного старика и потребовать, чтобы они…

- Девчонка сбежала!!!

Дребезжащий старческий голос чуть не заставил Агату замереть от ужаса. Бегом! Бегом! Агата изо всех сил налегает на тяжеленную дверь, и та медленно, медленно подается. Острые пальцы впиваются ей в плечо, еще одна рука, звеня колокольчиками, хватает ее за запястье, и Агата чувствует, как металлическая проволока начинает виться по ее ногам. Она брыкается и лягается, дверь открывается так медленно, так неспешно, а проволока поднимается все выше и выше, Агата падает, но продолжает отбиваться, она вцепляется в проволоку руками, из-под пальцев сочится кровь, еще секунда – и Агате удается освободиться! Свет раннего солнца ослепляет Агату, она скачками движется вперед, один шомем успевает в прыжке схватить Агату за ногу и волочится за ней по песку. Как Агата ни брыкается, она не может освободиться от его железной хватки. Обессиленная, она падает лицом вперед – и вдруг ударяется обо что-то большое, мягкое, темно-синее. Огромный хорек, изогнув шею, с интересом смотрит на Агату. Повозка! Та самая повозка, запряженная шестерней песчаных хорьков, стоит у входа. Агата обвивает руками шею хорька, из последних сил делает рывок, - и руки старика разжимаются, освобождая ее лодыжку.

- Мерзкая девчонка! – шипит старик, с трудом поднимаясь на ноги и тяжело дыша. – Ничего, ты у нас еще поплатишься!

- Это вы у меня еще поплатитесь! – не выдержав, выкрикивает Агата, обернувшись на секунду к старику, и тогда старик вдруг взмахивает рукой, и звон квадратных колокольчиков, вросших в его отвисшую кожу, из мелодичного превращается в оглушительный и страшный. Агата смотрит на колокольчики, не в силах оторваться: синий металл постепенно становится алым, словно накаляясь в свете восходящего солнца, и внезапно один колокольчик впивается своим острым краем Агате в левую щеку, и она чувствует, как мечется по коже его острый, как игла, язычок. От ужаса и боли Агата кричит и отскакивает прочь от старика, хватается за пульсирующую щеку рукой и одним прыжком оказывается в синей повозке. Старик, опустив руку, отвратительно и жестоко смеется, но Агата больше не желает видеть ни его, ни других шомемов, собравшихся у него за спиной и тихо перешептывающихся, внимательно глядя на нее с кривыми улыбками.

- Вперед, - кричит она хорькам. – Вперед! Вперед! Вперед!... – и щелкает языком раз, и другой, и третий. – Вперед! В город Азувим!...

 

Шаг шестой, когда зверь левитан говорит Агате: «От чужого горя не умирают»

 

Агата держится за пылающую щеку, пытаясь хоть как-то защитить свежий ожог от несущегося ей в лицо песка. Она сидит на жестком сидении сделанной из синего метала повозки, и хотя хорьки несутся вперед длинными, плавными скачками, ее все равно мотает из стороны в сторону и нещадно бьет о металлические перегородки. Агата уже начинает жалеть, что не пошла через пустыню пешком! Ей не удается смотреть вперед, - глаза ее крепко зажмурены, чтобы уберечься от проклятого песка, - и вдруг в ее сердце закрадывается черный страх: а что, если хорьки привезут ее обратно к шомемам? Или просто начнут носиться по пустыне, пока не упадут от усталости? Или завезут ее в еще какое-нибудь ужасное место, - бог весть, что вообще творится на этом этаже? Эта мысль так пугает Агату, что она кричит песочным хорькам:   

- Стойте, стойте! Остановитесь! – но те летят вперед, никак не реагируя на ее слова.

Тогда Агата принимается щелкать языком, причем в рот ей тут же набивается песок, вызывающий ужасный кашель, - но от ее пощелкиваний хорьки только ускоряют ход. Агата кричит, ругается, стучит по сидению кулаками, - ничего не помогает. Ударяясь о металл, Агата пробирается в переднюю часть повозки и пытается вслепую схватить одного из хорьков за хвост, - все впустую. Ей надо бы просто выскочить из повозки, но она наверняка сломает себе ногу, или, того хуже, шею и погибнет здесь, под этим страшным солнцем, посреди пустыни!

- Я в вас не верю! – кричит Агата хорькам. – Я в вас не верю! – но хорьки продолжают стелиться по песку, увлекая за собой повозку с Агатой.

Нет, нет, Агате надо быть очень, очень осторожной, - маленькая дурочка, что бы было, если бы хорьки исчезли в одну секунду, когда повозка несется на такой скорости?! И тогда Агата делает невозможное. Она заставляет себя открыть глаза. Она вцепляется левой рукой в трясущуюся и подскакивающую переднюю загородку чертовой повозки. Она перекидывает через нее правую ногу – и начинает повторять про себя: «Страх мой подобен утопшей луне… Страх мой подобен утопшей луне… Страх мой подобен утопшей луне…» Ей становится немножко легче, совсем немножко. И Агата делает рывок. 

 

Несколько секунд, несколько ужасных секунд ей кажется, что сейчас она упадет. Ладони у нее потные, а шерсть песчаного хорька оказывается такой шелковистой, такой гладкой! Она висит на спине хорька, изо всех сил пытаясь не дать своим кулачкам, кое-как вцепившимся в хоречью шерсть, соскользнуть; ее правая нога болтается где-то внизу, почти задевая песок, а левой она кое-как держится за спину хорька. Лицо Агаты трется о шелковый хоречий бок, - от хорька пахнет металлом и еще чем-то очень знакомым, чем-то, что не имеет никакого отношения ни к шомемам, ни к пустыне… Но сейчас Агате не до размышлений о хоречьем запахе, еще секунда – и она свалится головой вниз и тогда уж точно, точно сломает себе шею! «Ну давай же, слабачка!» - в панике кричит себе Агата. Все ее мышцы напрягаются до боли, неимоверным усилием Агата подтягивается – и взбирается хорьку на спину. Только тогда она замечает, как глубоко тонкая синяя сбруя, которой хорек привязан к повозке, впивается в его тело. Цепляясь за нее, Агата подтягивается вперед и обхватывает хорька за шею обеими руками. Странно: несколько минут назад ей казалось, что хорьки плавно летят по песку совершенно безо всякого усилия, а теперь она слышит тяжелое дыхание животного и чувствует, как напряжены его мышцы; под шерсткой песчаный хорек оказывается горячим и влажным, и Агата с изумлением обнаруживает, что считала его каким-то неживым и даже не думала о том, легко ли хорькам так стремительно везти ее и повозку по песку неизвестно, куда...

 

Неизвестно, куда, - и это еще в самом лучшем случае! Агата резко приходит в себя. Ей надо немедленно остановить этот безумный бег! Прижавшись к шее хорька, Агата решает в первую очередь избавиться от повозки. Это оказывается очень легко: Агата, как выясняется, и так едва верила, что повозка, ненавистная повозка, оставившая на теле Агаты столько синяков, повозка, которую тащит по пустыне не кто-нибудь, а гигантские синие песчаные хорьки, не снится Агате в страшном сне, а существует на самом деле. Вот ее металлический остов превращается в полые трубочки, а вот эти трубочки превращаются в песок, в песок, в песок…

 

Внезапно Агата чувствует, что несущиеся ей в лицо песчинки больше не впиваются в кожу, не засыпают глаза и губы. Она не сразу понимает, что произошло: ее хорек больше не несется вперед, он стоит на месте. Осторожно, осторожно Агата отпускает его шею и решается протереть глаза и разлепить веки. Все шесть хорьков, тяжело дыша, стоят и смотрят на нее маленькими блестящими глазками, синими до черноты. Их сбруя тянется по песку, туда, где прежде была повозка, и вместо того, чтобы мчаться на свободу, они стоят и смотрят на Агату. Они похожи на растерянных детей… Нет, не детей, - вдруг понимает Агата, - они похожи на рабов с картин, которые показывал им майстер Шоллер, на рабов, какими были люди до Великой Войны за Свободу. «Рабство страшно еще и тем, что по-своему очень удобно. - говорил майстер Шоллер, - Один раб страдает от того, что ему не дают думать самому за себя, а еще девяносто девять рабов даже не знают, о чем он говорит».

 

Агата оглядывается: там, впереди, если продолжить след от повозки, поднимаются над песком цветные стены и яркие крыши! Они все еще кажутся очень маленькими, и Агата с ужасном думает о том, как будет идти к ним по раскаленной пустыне, - но хорьки, оказывается, честно везли ее в веселый город Азувим! Агате стыдно. Она тянет ошейник своего хорька вниз, и тот покорно садится на песок. Агата терпеливо развязывает и расстегивает тонкие ремни на шеях и спинах хорьков, видит, как глубоко, до ран, протерта их кожа, и в бешенстве понимает, что с того момента, как их создали из песка, с них никогда, никогда не снимали сбрую. «Наверное, шомемы тоже думали, что они какие-то неживые», - думает Агата со неловкостью. Она гладит огромных песчаных хорьков по шелковым спинам, и те благодарно закидывают головы.

- Теперь бегите! – говорит им Агата. – Бегите на свободу!

Но хорьки стоят на месте, только перебирают лапами, и Агата понимает, что они не знают, как это – «бежать на свободу». Шомемы сделали их из песка, у них нет ни нор, ни друзей, ни своего места в мире. У них нет свободы.

Агате становится невыносимо грустно. А главное – она очень боится, что от растерянности хорьки вернутся к шомемам, и те опять сделают из них тягловых животных.

- Не возвращайтесь к шомемам! Ни в коем случае не возвращайтесь! – просит Агата. – Вы теперь свободны, понимаете?

Ей кажется, что хорьки отлично ее понимают.

- Вам надо убежать в пустыню, - говорит Агата, - и вырыть себе норы. И… И… И жить. И делать, что там делают гигантские хорьки…

Внезапно пять хорьков срываются с места. Их хвосты оставляют на песке причудливый узор, и Агата, глядящая стае вслед, через минуту перестает видеть ее за барханами. «Что ж, по крайней мере, они побежали не по следу повозки», - говорит она себе. Значит, они решили не возвращаться к шомемам. Агата вздыхает с облегчением – и чувствует горячее дыхание на своей шее. Последний хорек, тот хорек, на котором она ехала верхом, все еще здесь.

- Беги же! – испуганно говорит Агата. – Ты потеряешься!

Но хорек никуда не бежит, он ложится и ждет.

Чувство благодарности, переполняющее Агату, так сильно, что у нее сжимается сердце.

Она забирается хорьку на спину, обвивает руками его шею, вжимается в его шерсть лицом – и вдруг понимает, что за запах пробивается сквозь запах металла: хорек немножко пахнет плюшевой игрушкой, Агатиной детской, домом, домом, домом… Теперь слезы по-настоящему текут у Агаты из глаз, и Агата плачет, - плачет взахлеб, пока гигантский песчаный хорек несется вперед, везя ее в веселый город Азувим.  

 

Шаг седьмой, когда зверь левитан говорит Агате: «Осторожность – как фальшивые деньги: сколько бы их ни было, богат не будешь»     

 

Агата откусывает огромный кусок круглой лепешки-кармашка, намазанной изнутри чем-то горьковатым и чем-то оранжевым и острым и вдобавок набитой всякой всячиной: жареной картошкой, и солеными кружочками мелководника, и колечками лука, и рубленной петрушкой, и, главное, какими-то обжаренными в масле вкуснющими шариками, - снаружи коричневая хрустящая корочка, а внутри – зеленая плотная мякоть. Кусок правда огромный, и Агата с трудом прожевывает его так, чтобы изо рта ничего не упало (вот было бы стыдно перед Ширлой!), но ее глаза уже вовсю шарят по накрытому столу. Господи, как же она, оказывается, страшно изголодалась! А на столе - огромная миска салата из овощей, и сладкие клубни мохоедки, и еще лепешки, жареные, – из множества тонких-тонких  слоев теста, а к ним - толченое яйцо вкрутую и тертые острые помидоры. А кроме всего этого – баклажаны с соусом из семян кунжутника, и маленькая миска с остро-солеными лимонами, которые Агата боится даже попробовать, а позади лимонов стоит плошечка с белым молочным желе, залитым красным соусом, наверняка сладким-сладким. Ох, кажется, Агаты не хватит на сладкое, - а может быть, и хватит! Но пока что она так увлечена едой, что даже не замечает, как вокруг нее собирается еще несколько человек, которых жестами осторожно подзывает Ширла. Полное лицо Ширлы блестит от пота, она, не отрываясь, смотрит на Агату, и чем больше Агата ест, тем радостнее Ширла улыбается.

- Вкусно? – спрашивает она время от времени, и Агата изо всех сил трясет головой. Ей очень, очень неловко, что она так набросилась на еду, - но, ох, когда же она нормально ела в последний раз!.. Только почему эти люди смотрят на нее? Ладно, их, наверное, можно понять, - ну и видочек у Агаты! Пыльная, грязная, волосы торчат во все стороны и забиты песком, ногти отросли длиннющие, и когда Ширла повела ее мыть руки до самых локтей, с них стекала почти черная вода, и Агате было очень стыдно. Вот еще буквально одна такая скрутка из виноградных листьев, набитая мясом и рисом, - и Агата перестанет лопать, честное слово, только съест это самое белое желе с красным сладким соусом, - и тогда уже совсем, совсем все…

 

Впрочем, до желе Агата не добирается. Во-первых, у нее просто не хватает сил: ей кажется, что живот у нее раздулся, как у котенка, который однажды забрел на кухню колледжии, и младшая повариха мистресс Аджена (ох, пусть только она будет жива и цела!) дала ему от щедрот своих полную миску куриного фарша. Котенок так переел, что немедленно уснул. Весть о котенке, конечно, немедленно разнеслась по всей дормитории девочек, и они по очереди бегали смотреть на спящего малыша. Мелисса, разумеется, не могла пропустить такое зрелище и притащила на кухню Агату, где взбешенная старшая повариха мистресс Рамина уже грозила всем прибегавшим девочкам половником и уверяла, что вот-вот усадит их обрывать колючие ложные листья с лиловых плодов сладконожки. Котенок был совсем крошечный, и его казавшееся почти прозрачным пузико смешно торчало вперед, - так много в нем было куриного фарша! Когда Мелисса потянулась погладить котенка, тот приоткрыл один глазик и жалобно пискнул, - так ему хотелось спать, спать, спать… Крепко-крепко закрыть слипающиеся глаза и спать, спать, спать… Агата чувствует, что вот-вот стукнется головой об стол, - глаза у нее слипаются, совершенно как у того котенка, от жары и еды ее ужасно, ужасно разморило, и она сейчас заснет прямо за столом! Откинувшись на спинку скамейки, Агата быстро трет глаза и распахивает их так широко, как только может. Она пытается встретиться взглядом с Ширлой, ей надо сказать Ширле огромное спасибо и спросить, где можно поспать, совсем немножко поспать. В этом прекрасном, ярком, шумном городе, увешанном гирляндами, наверняка есть неподалеку какой-нибудь парк или сад, где Агата прикорнет на травке, никому не мешая, совсем-совсем ненадолго, а потом немедленно займется поисками малого зверя левитана! Агата смотрит на Ширлу – а Ширла, оказывается, совсем не смотрит на Агату: думая, что Агата задремала, она быстро обменивается взглядами с высоким, худым мужчиной, у которого лицо словно высечено из куска старой древесины, вынесенной водой на поверхность. Такие куски, - плàвник, - Агата с Торсоном иногда замечали у оснований мостов. Тогда они слезали вниз, набивали плавником карманы и относили деревяшки мистресс Золене, которая держала удивительную лавочку с самыми красивыми и чуть ли не самыми дорогими вещами во всей Венисане («на всем этаже», - поправляет себя Агата). Почти все эти вещи мистресс Золена делала сама, - и тяжелые кольца с глазами, которые смотрели на тебя, как живые, и узкие, высокие расписные чашки и вазы из обожженной глины, совсем не похожие на простые чашки, стоявшие у Агаты дома, и скатерти с вышитыми на них важными словами из «Книги о добром доме и его хороших хозяевах», и многое, многое другое. А еще мистресс Золена резала острыми ножиками странной формы маленькие фигурки из плавника, и все они занимались каким-то делом, - порой ели, порой читали, порой дрались между собой, а иногда – подглядывали или подсушивали у дверей. «Если бы мистресс Золена вырезала из плавника мужчину, на которого сейчас смотрит Ширла, он бы, наверное, грозил кому-нибудь пальцем», - неожиданно для себя думает Агата. Ширла не просто так смотрит на этого немолодого человека в длинной синей рубашке и алых широких штанах, - она быстро похлопывает себя двумя пальцами по левой щеке, и мужчина понимающе кивает ей. Агата вглядывается в левую щеку Ширлы и аж просыпается от изумления: на щеке у Ширлы, если хорошо вглядеться, виден бледный, бледный квадратный след от ожога, - точно такого же ожога, пульсирующая боль от которого все еще мучает Агату! И вообще остроносая, широкоскулая, улыбчивая Ширла вдруг кажется Агате страшно знакомой, но как Агата ни старается, она не может даже представить себе, где бы она могла видеть Ширлу раньше… Агата переводит взгляд на мужчину: кожа у него смуглая, морщинистая, и почти растаявший бледный квадрат кажется на ней помятым, - но вот он, есть! Значит… Значит… Усталость и желание спать снова наваливаются на Агату, и у нее нет сил понять, что это значит, ей надо поспать, поспать, и голова у нее сразу прояснится. Ширла встает из-за стола и ласково смотрит на нее.

 

- Ты совсем засыпаешь, бедная малышка, - говорит она, качая головой.

- Спасибо вам огромное, - говорит Агата, с трудом поднимаясь со скамейки. – Правда, огромное-преогромное! Мне очень надо, чтобы вы сказали мне…  

- Нет-нет-нет, - говорит Ширла строго, но ласково. – Никаких разговоров сейчас! Тебя, бедняжку, надо уложить спать, а потом отмыть как следует, и переодеть во что-нибудь человеческое. Я уже поняла, что ты не собираешься рассказывать, откуда ты взялась, и мучить тебя вопросами, обещаю! Но вряд ли ты откажешься от чистой постели, и горячей ванны, и нормальной удобной одежды, правда?

 

От этих слов Агата совершенно теряет волю. Чистая постель и горячая ванна! Медленно и устало она бредет вслед за Ширлой по узким улочкам. Ей кажется, что она попала в сказку, в волшебную сказку. Агата не дура, Агата помнит, что того, кого в сказке накормили до отвала, вымыли и переодели, обычно ожидают большие неприятности, но сейчас у нее нет сил о них думать. «Все потом…» - ласково говорит какой-то хитрый голосочек внутри Агатиной головы. – «Все потом… И у Део тоже все в порядке… Все в порядке…» Ох, Део. Агата понятия не имеет, почему назвала песчаного хорька именно так, - может быть, потому что глаза у него были совсем как у Део, - верного пса мистресс Золены. Агата с горечью вспоминает, как у самой границы города пыталась уговорить Део бежать назад, в пустыню, бежать и найти свою стаю, быть свободным, - а он все не уходил и не уходил, все терся и терся огромной, шелковистой синей мордой о ее плечо. Агате только и оставалось, что развернуться к Део спиной и пойти в сторону ярко выкрашенных двухэтажных домиков и цветущих алым деревьев (как им удалось заставить деревья цвести в пустыне? загадка!) Вот и сейчас Агата думает о Део, и сердце у нее сжимается. Внезапно ей очень, очень хочется взять идущую рядом Ширлу за руку. Агата сто лет не ходила вот так – держа за руку кого-нибудь взрослого!

 

- Можно, я возьму вас за руку? – жалобно спрашивает она Ширлу и уже протягивает руку, уверенная, что добрая, заботливая Ширла ей не откажет. И вдруг Ширла резко делает шаг в сторону.

- Лучше не надо, - через секунду говорит она извиняющимся тоном, - сейчас так жарко…

Ничего не понимая, Агата убирает руку. Она оглядывается – и внезапно замечает, что вокруг них на улице словно возникает заколдованное пространство: люди, идущие навстречу, расступаются перед ними, и все, все, все вглядываются в ожог у Агаты на щеке, и у всех, у всех на лицах возникает… Да, это страх, страх и тревога. Агата быстро прикрывает ожог левой ладонью, – и на полном ходу спотыкается о разложенный на земле скрипичный футляр уличного музыканта. Веселая музыка, которую Агата все это время почти не замечала, погруженная в собственные мысли, резко обрывается, а Агата, пытаясь не шлепнуться носом о желтые камни мостовой, невольно хватает Ширлу за запястье.   

 

Страх и тревога. Очень сильный страх перед Агатой и очень странная, очень глубокая тревога, - только Агата не может понять в это мгновение, о чем она. А еще – сострадание, искреннее сострадание к ней, к Агате, к маленькой девочке, в одиночку забравшейся так далеко от дома, - и горькая, тихая печаль от какого-то очень нежного, очень глубокого воспоминания. И почему-то – стыд, отчаянный стыд, смешанный с тоской по какому-то человеку, - и этот человек, кажется, знаком Агате. Он точно знаком Агате, вот сейчас, вот сию секунду Агата поймет…

 

Агата, не выдержав все раскаляющейся огненной боли в прижженной колокольчиком щеке, отдергивает руку, а Ширла отскакивает от нее, как разъярённая кошка, и смотрит на Агату перепуганными злыми глазами.    

 

- Вы боитесь меня? – спрашивает Агата тихо, потирая пылающую щеку. – Но почему?.. Я же… И еще, знаете, мне кажется, человек, о котором вы…

- Ничего я не знаю! – взвизгивает Ширла. – Я понятия не имею, о чем ты говоришь!..

 

Шаг восьмой, когда зверь левитан говорит Агате: «Для богатого чистота – воздух, для бедного - роскошь»    

 

Сон слетает с Агаты, как вспугнутая птица с дрогнувшей ветки. В комнатке с крошечным высоким окошком, забранным железной решеткой от воров, Ширла оставила Агату отдыхать. Здесь есть только стул, тумбочка, небольшая ванна, в которой нельзя лечь, но можно сесть, и подвешенное на канатах широкое ложе с сеткой, через которую не могут пробраться комары, - такое же ложе, не очень опрятное, Агата, проходя по коридору маленького лилового домика с расписанными цветами стенами, видела в спальне самой Ширлы. Агата садится на край ложа, укрытого ярким самодельным одеялом из вязаных квадратиков, и покачивается, как на качелях. В любой другой момент она пришла бы в восторг от такой штуки, но сейчас ей не до игр и не до удовольствий: она должна понять, что здесь происходит. Ее щека все еще слабо горит и пульсирует. Агата осторожно потирает ожог, но хуже не становится. Она спрыгивает с ложа и пытается на полушаге резко дернуться вперед, словно бы споткнувшись, - нет, ничего не меняется. Тогда Агата начинает касаться по очереди всех предметов в комнате, - стула, тумбочки, стоящих на тумбочке маленьких статуэток (деревянной цапли и фарфорового кота-рыболова), края ванны… Все впустую, - боль от ожога медленно проходит, и Агата не чувствует ничего особенного, - только тревогу и усталость.

 

Шаги в коридоре заставляют Агату одним прыжком очутиться на ложе и замереть, сжав веки. Предательские канаты! Они заставляют ложе раскачиваться, и Агате остается надеяться, что Ширла, заглянувшая в комнату, решит, будто Агата просто беспокойно ворочается во сне. Агата чувствует на себе взгляд Ширлы и вдруг понимает, даже не открывая глаз, что в этом взгляде наверняка нет ничего приветливого, и что Ширла заглянула в комнату вовсе не затем, чтобы узнать, не нужно ли Агате чего-нибудь: она просто хочет убедиться, что Агата крепко спит. Кто-то еще есть в доме, кто-то, чьи мягкие шаги за спиной у Ширлы Агата отчетливо различает, хотя этот человек пытается ступать очень легко.

- Пойдем, - говорит он Ширле едва слышимым шепотом, и дверь в комнату затворяется.

 

Через секунду Агата приникает ухом к замочной скважине. Дверь деревянная, толстая, но замочная скважина явно сделана под большой ключ: Агате удается разглядеть сквозь нее почти всю кухню, - с выложенной желтой шершавой плиткой стенами, увешанными пучками марвы, с разноцветными, разномастными кружками и с круглым столом, за которым сидят двое: Ширла и мужчина с тяжелым квадратным кулоном на шее, которого Агата видела раньше, среди толпы, наблюдавшей, как она объедается лепешкой… Оба, - и Ширла, и мужчина, - выглядят озабоченными и раздраженными, и их пониженные голоса звучат, - так кажется Агате, - словно они находятся на грани ссоры.

- Ей от силы одиннадцать, - полушепотом говорит Ширла, - не преувеличивай, Оррен.

- Она выглядит от силы на одиннадцать, - упрямо отвечает Оррен. – Бог весть, что они могут сотворить из этого чертова песка. Почему бы и не девочку, которая выглядит на одиннадцать лет?

- Ты сошел с ума, - устало говорит Ширла, - ну зачем, зачем шомемам присылать к нам шпионку, да еще и с чертовым клеймом прямо на щеке, да еще и ведущую себя, совершенно как маленькая дура? Я согласна, что с этой девочкой что-то не так, но шпионка шомемов?! Дорогой, ты совсем на шомемах помешался.

- Я не помешался, - холодно говорит Оррен. – Это вы все расслабились. Я уверен, что они готовят нам месть. И что эта месть может прийти в любом виде, - даже и в виде одиннадцатилетней дурочки, которая, кстати, может сама не понимать, что она такое… Я считаю, что нам надо собирать городской совет и решать, как ее исследовать и что с ней делать, а до этого ее следует запереть и никуда не выпускать. Ты понимаешь, как она опасна, или тебе мало показалось?

Ширла вздрагивает и проводит тыльной стороной ладони по лбу. Оррен молчит, и Агата понимает, что разговор окончен. Осторожно, осторожно, чтобы не издать ни звука, она отходит от двери, садится на край ложа и начинает раскачиваться. Вот сейчас Ширла встанет со стула в кухне. Вот сейчас подойдет к ее двери. Вот сейчас заглянет в щелку, чтобы убедиться, что Агата спит. Вот сейчас в толстенной, тяжеленной двери провернется огромный ключ…

 

В ту секунду, когда дверь приоткрывается, Агата слетает с раскачивающегося ложа и делает огромный прыжок вперед, обеими руками выталкивая Ширлу в коридор. Ширла валится на спину, и Агата валится на нее сверху, путаясь пальцами в широком, легком синем шарфе, защищающем плечи Ширлы от солнца. Еще несколько мгновений – и Агата на ногах: в три скачка она добирается до входной двери, но дверь ей перекрывает Оррен, широкоплечий, сильный Оррен. Он стоит, раскинув руки и согнув колени, как будто собирается ловить не Агату, а мяч. Думай, Агата, думай! – в кухне открыто окно! Агата делает рывок влево, словно пытается обойти Оррена, а потом быстро-быстро прыг-прыг вправо, - и вот она уже валится на мягкую, влажную землю палисадника, измазав руки и колени в грунте, и несется, несется вперед по незнакомым узким улочкам Авудима, расталкивая плечами нарядных прохожих, стараясь сворачивать то вправо, то влево, то влево, то вправо, пока от боли в груди и одышки чуть не падает на блестящие под жестоким солнцем камни мостовой. Лицо у Агаты мокрое от пота, и вдруг она понимает, что стоит прямо рядом с табличкой: «Лучшая баня города: паримся и не паримся!» Агата смеется, смеется так, что начинает кашлять. Что ж, видимо, ей придется оставаться грязной еще долго.

 

Шаг девятый, когда зверь левитан говорит Агате: «Я есть у одного, есть и у другого, - когда они ненавидят друг друга и когда любят, это моих рук дело»    

 

Агата старается идти спокойным, прогулочным шагом и осторожно всматривается в лица прохожих. Все они впиваются взглядом в ее ожог и деликатно отводят взгляд, все они делают вид, что нет ничего особенного в перепачканной девочке со странным клеймом в пол-щеки, но Агата теперь отлично видит бледные, бледные, давно зажившие квадратные шрамы на их лицах. Значит, каждый из них знает и понимаетзначение метки, которую ей поставили шомемы, - но что-то подсказывает Агате, что подойти к случайному прохожему и начать его расспрашивать – плохая идея… Тут точно есть книжная лавка или библиотека, но Агата хорошо помнит, что было, когда она попыталась найти книжную лавку в прошлый раз. Бррр! Ну нет, лучше Агата спросит.. Спросит… Вот та милая девушка, старше Агаты всего на несколько лет, она ест круглый синий леденец на палочке, и губы у нее от леденца фиолетово-синие, - она совсем не кажется опасной, но Агата подходит к ней с колотящимся сердцем. А вдруг и она сочтет Агату шпионкой шомемов и…

 

 

- Простите, пожалуйста, - говорит Агата своим самым милым голосом, - я разыскиваю малого зверя Левитана, или хотя бы книжную лавку, где я смогу прочитать про малого зверя левитана, или библиотеку, или кого-то, кто знает…

Девушка с фиолетово-синими губами на секунду оставляет в покое свой леденец и вперивается в Агату таким взглядом, словно перед ней не Агата, а Шестиухое Чудище Розенберг со «Сказок Волшебного Фонаря», - такой фонарь с прекрасными сменными картинками был и у Агаты, они с папой ходили покупать новые картинки каждый месяц, в последнее воскресенье, когда Агату отпускали на выходные домой, и картинки, прозрачные картинки, тонко пахли дорогим мылом с редкими травами, как и все вещи в лавке мистресс Золены, и вечером, когда картинки нагревались на круге фонаря и папа начинал рассказывать Агате очередную сказку, вся Агатина комната наполнялась этим чудесным, взрослым запахом... Но Агата вовсе не шестиухое чудище, и она не понимает, почему эта девушка так странно смотрит на нее, и уж тем более не понимает, почему та вдруг начинает смеяться!

 

- Господи, малышка, алого зверя левитана она ищет! Тебя, наверное, родители потеряли? Хочешь, я отведу тебя к маме и папе? – немного успокоившись, говорит девушка и ласково наклоняется к Агате. Агата отворачивается, чтобы не выдать свое бешенство, и тут девушка резко выпрямляется: она увидела клеймо у Агаты на щеке, она больше не хочет разговаривать, она порывается разминуться с А гатой на этой узкой улочке, забитой лавками торговцев всякой дребеденью, и как можно скорее уйти.

- Постойте! – умоляюще говорит Агата. – Постойте! – и хватает девушку за палец.

 

Что же это? Агату словно жалит ядовитая найола, которая выглядит как маленькая райская птичка; но на самом деле она – страшное насекомое, охраняющее огромные чашечки обман-цвета, в которых выращивает своих личинок. Мистресс Мерсано, которая вела у агатиной команды занятия наукой, которые Агата страшно любила, ни секунды не могла стоять на месте, - всегда бродила по классу и махала руками. Агата помнит, как она изображала найолу, - показывала ладонями, как трепещут ее горящие на солнце крылышки, и уморительно трясла головой, чтобы изобразить дрожь ложного клювика, а потом вкрадчиво говорила: «Но когда она жалит тебя – словно бы острый камень со всего размаху вонзается тебе между глаз! Бум!» - и резко откидывала голову назад, так, что однажды чуть не упала и не сбила чучело совы. Бум! – словно острый камень вонзается Агате между глаз, когда она хватает смешливую девушку за палец. Ее охватывают внезапный страх, и растерянность, и дикое желание сбежать куда подальше, - все ту чувства, которые написаны у девушки на лице. Девушка вскрикивает, и Агата быстро отпускает ее палец. Оттолкнув Агату так, что та вжимается спиной в стену какой-то лавочки, девушка бросается бежать по узкой улице. Агата закрывает ладонью горящее клеймо и в тоске оглядывается. Ей надо подумать, просто сесть и подумать, она уже почти понимает, она вот вот поймет… Вдруг ужасная тоска наваливается на Агату: ей хочется, ей так хочется хотя бы на несколько минут оказаться в «замке», - в маленькой теплой нише за пекарней мистресс и майстера Саломона, загадочной тихой пары в черных маленьких шапочках на головах, да будет легок их путь по черной долине смерти, куда их унесла чертова война… Какими счастливыми были они с Торсоном, когда забирались в эту теплую каменную нишу и болтали о самых серьезных и самых смешных вещах на свете! Ей бы сейчас несколько минут, всего несколько минут… Нет, нет, об этом нельзя думать, иначе Агата просто распадется на маленькие кусочки.

 

Осторожно, стараясь не поворачиваться к хозяину лавочки левой щекой, Агата заглядывает внутрь – и почти ничего не может разглядеть: так много лилового дыма плавает между столиками. Запах у дыма странный: немножко горелый, немножко фруктовый, немножко травяной. Внезапно Агате приходит в голову, что дым – ее добрый друг: в дыму ее клеймо будет не так заметно. Она садится за самый маленький, самый шаткий столик под искривленной сухой латанеттой, которой дым, кажется, не идет на пользу, и хозяин лавочки, невысокий полный человек с лоснящейся кожей и ласковыми глазами, сразу же приносит ей стакан воды.

- Я ничего не могу купить, - смущенно говорит Агата, - у меня нет денег. Мне просто надо посидеть и подумать. Можно, я выпью эту воду?

Хозяин, не сказав ни слова, исчезает на секунду, и Агата пугается: может быть, он пошел за полицией или еще за какими-то доброхотами, которые пожелают отвести ее «к маме и папе»? На всякий случай она быстро-быстро выпивает воду, - как же ей хотелось пить в эту страшную жару! Но нет, хозяин, вернувшись со стаканом лимонада и тарелочкой сушеных фруктов, молча располагает их перед Агатой на стол, улыбается и идет к соседнему столику с очень красивой зеленой дымящейся колбой во второй руке. Обитатели этого столика немедленно начинают тянуть из колбы дым через длинные, изогнутые стеклянные трубки. Некоторое время Агата завороженно смотрит на лиловые облака, поднимающиеся изо рта красивой пожилой женщины и сопровождающего ее молодого мужчины, а потом заставляет себя сосредоточиться.

 

Осторожно, осторожно Агата дотрагивается до все еще ноющего клейма на щеке. Так вот, значит, что оно делает: заставляет тебя почувствовать то, что чувствует в момент соприкосновения другой человек. Ужасно! Или… У Агаты голова кругом идет, - может быть, от лилового дыма, поднимающегося из зеленых колб, а может быть, от того, как все получается сложно. Ужасно это, – иметь возможность почувствовать то, что чувствует другой, или вовсе даже нет? О, сколько раз во время своих ссор с Мелиссой Агата, придя в отчаяние, мечтала понять, что происходит с ее упрямой и такой непростой подругой! Вот бы тогда ей клеймо шомемов! А Торсон? При воспоминании о Торсоне у Агаты в груди возникает тяжелый болезненный ком. Если бы хоть раз можно было взять его за руку и почувствовать… Нет, нет, если Агата сейчас позволит себе думать о Торсоне, она уже не сможет думать ни о чем другом. Да отвлекись ты от своих мелких переживаний, девочка! Вот о чем надо думать: война. Что было бы, если бы во время боя человек мог коснуться холодной, гладкой руки унда, – и вдруг осознать, что чувствует тот, кого он считает врагом? Боль от потери близких и тревогу за будущее, оскорбленную гордость и гнетущее отчаяние, страх погибнуть и желание жить… А что бы почувствовали в этот момент унд или ундина, чья рука касалась бы теплой руки врага? «Да все то же самое! - вдруг с горечью понимает Агата, - Все то же самое, вот до последней капельки…» Неужели они готовы бы были после этого убить друг друга? А если бы это случилось еще до начала боя, - пошли бы они в бой? А если бы… А если бы у всех такие ожоги были еще до войны, если бы все, - и люди, и унды, - да пусть хоть только люди! - могли так прекрасно понимать, так глубоко чувствовать друг друга, - неужели вообще кто-нибудь захотел бы воевать? Вон как прекрасно и мирно живут они здесь, в Авудиме… «Прекрасно-прекра-а-а-асно, - вдруг с издевкой говорит кто-то в голове у Агаты, - мирно-ми-и-и-и-ирно… Только полчаса назад Ширла с приятелем зачем-то пытались тебя заграбастать, у всего города на щеках клейма давно позаживали, а каждый, кто видит ожог у тебя на щеке, приходит в ужас! Не очень-то им, видно, нравилось так прекрасно понимать и так глубоко чувствовать друг друга, а при мысли, что ты шпионка шомемов, они и вовсе нехороши делаются!» Гр-р-р-р! Агата трясет головой так сильно, что кончики волос лупят ее по щекам, залпом выпивает стакан лимонада и пытается отдышаться. На сладко-горький край стакана слетаются мелкие мушки, и Агата, отгоняя их, машет рукой. Хозяин дымной лавки, видимо, решает, что Агата пытается подозвать его, и приближается к ее столику. Это дает Агате несколько лишних секунд: она уже видит Ширлу, стоящую в дверях и пытающуюся разглядеть посетителей лавочки сквозь лиловый дым.

- У вас есть задняя дверь? – шепотом спрашивает Агата хозяина, сжавшись в комочек на своем колченогом стульчике.

 

Хозяин не столько слышит ее, сколько, похоже, догадывается о ее просьбе. Ширла с высоким человеком уже не одни, - вместе с ними столики обходят две женщины, и на шеях у них такие же тяжелые квадратные кулоны, как у Оррена. Только сейчас Агата соображает, что это местная полиция. Ах, глупая девочка! Хозяин дымной лавочки, подмигнув Агате, разворачивается к ней спиной и совершенно спокойно отправляется на кухню. Пригнувшись и ступая на цыпочках, Агата делает следом за ним шаг, еще шаг, - и изогнутая зеленая колба, которую она задевает бедром, с тонким звоном падает на пол. Дым вырывается из колбы и столбиком поднимается к низкому потолку, а красивая пожилая женщина вскрикивает, когда один из угольков, лежавших в верхней части колы и подогревавших дымящиеся травы, прожигает ей подол длинного алого платья. Все, все, кто присутствует в лавке, оборачиваются к Агате.

 

- Вот она! – кричит Ширла.

 

Агата вжимается спиной в ствол несчастной латанетты, и несколько увядших листьев немедленно падают ей под ноги. В других обстоятельствах Агата бы подивилась из красоте, - черные, круглые, они выглядят так, словно кто-то старательно вышил на них кайму серой шелковой ниткой, - но сейчас Агате не до этого. Широкие плечи Ширлы заслоняют ей свет. Агата дергается вправо, влево, - все без толку: раскинувшая руки Ширла готова схватить ее, а за спиной у Ширлы маячит длинный Оррен, готовый перехватить Агату, если ей удастся проскочить у Ширлы под локтем. И тогда Агата резко приседает. Растерянная Ширла на секунду опускает руки, а когда спохватывается – понимает, что проиграла: длинный, острый осколок зеленой колбы, схваченный Агатой с пола, упирается ей в шею, и она боится пошевелиться.

 

- Отойдите на пять шагов назад, - говорит Агата Оррену. – Прямо сейчас.

- Ты не посмеешь ничего ей сделать, - неуверенно говорит Оррен.

 

Агата чуть-чуть нажимает на осколок, и Ширла вскрикивает, а на шее у нее выступает капля крови. Агату начинает тошнить. «Думай о маме и папе», - велит она себе. – «Думай о доме, думай о своей комнате с волшебным фонарем, думай о том, как… как…» Нет, нет, если Агата вспомнит сейчас еще что-нибудь из довоенной жизни, она разревется. Оррен уже отступил назад, и это Ширла теперь вжимается спиной в ствол латанетты, а Агата стоит перед ней, все так же упирая осколок ей в шею.

- Мерзкая шпионка, - сипло говорит Ширла. – Я знаю, кто тебя послал, мерзкая ты тварь.

- Меня никто не послал, и я не шпионка, - в отчаянии кричит Агата. – Послушайте, ради бога, я всего лишь хочу найти малого зверя левитана, мне очень надо. После этой кошмарной, ужасной войны все так… Так плохо, так ужасно плохо. И мои мама с папой… Мне очень нужен малый зверь левитан! Тогда они все забудут, весь этот ужас, понимаете? Всю эту войну, понимаете?

- Ты врешь! Ты все врешь! – Ширла так неожиданно переходит на визг, что у Агаты начинает звенеть в ушах, и она медленно опускает руку с осколком. – Какая война? Не было никакой войны! Это все басни! Басни! Вы нас расстраиваете! Вы приходите сюда и рассказываете о какой-то войне, и рассказываете какие-то ужасы, и просите у нас лекарства, и одежду, и бинты для ваших раненых! Это все неправда! Вы нас расстраиваете! Вы просто завидуете веселой, прекрасной жизни, которую мы себе построили, и назло расстраиваете нас! Прекрати! Немедленно прекрасти!..

 

Ошалев, Агата смотрит на ставший пунцовым лоб Ширлы. На секунду ей кажется, что Ширла просто сошла с ума, и Агата переводит взгляд на Оррена. Лицо у Оррена каменное, он смотрит поверх Агаты и не говорит ни слова. Сухой лист латанетты тихо ложится Ширле на макушку, как черная шапочка, - и вдруг Агата понимает, на кого Ширла так удивительно похожа!

- Вы Ширла Саломон! – говорит Агата растерянно, - Вы мистресс Ширла Саломон, я же вас помню, хотя я была совсем маленькой! Вы же сестра майстера Саломона! Мы называли вас «добрая мистресс Ширла», потому что из остатков теста вы лепили крошечные колобки, закатывая в каждый по изюмине, и давали нам бесплатно, каждому по одному, в обмен на цветы береники! Мы всю беренику обрывали за тот месяц, что она цвела, а вы из этих цветов плели себе венки на голову! Вы были такая веселая и смешная, и вы вышли замуж, и ушли на пятый этаж, и я даже помню вашу свадьбу, потому что…

- Молчи! Молчи! – кричит Ширла, и из ее глаз катятся слезы. – Ничего этого не было!

- Майстер Саломон погиб на войне. И мистресс Саломон тоже, -  тихо говорит Агата. – Вы же знаете, вы знаете.

- Нет, нет, нет, - шепчет Ширла, - мы ничего не знаем. Вы просто хотите нас расстроить. Ты шпионка шомемов, ты все это говоришь мне, чтобы я снова пришла к ним и…

- Почему вы дали своим ожогам исчезнуть? – спрашивает Агата. – Вы ведь, наверное, так замечательно понимали друг друга и…

- Именно так и должна говорить шомемская шпионка, - холодно произносит у нее из-за спины Оррен. Его длинные пальцы смыкаются повыше локтей Агаты, и с каждой Агатиной попыткой вырваться они лишь сжымаются еще крепче. – Пойдем, Ширла, хватит разговоров. Как тайный агент службы безопасности ты прекрасно справилась со своей работой, интуиция тебя не подвела, - добавляет он, понизив голос, - а дальше работать нам. Оррен оглядывается на суровых женщин, ждущих его у выхода из опустевшей дымной лавочки.

- Я никакая не шпионка, - зло говорит Агата. – Я ищу малого зверя левитана, это все, что мне от вас нужно. Я даже не прошу вас помочь нам победить ундов, вы все равно откажетесь… Но хотя бы левитана! Потому что после войны мои родители… Они живы, но они как мертвые. Мне надо, чтобы они… Чтобы они стали, как вы. Чтобы они забыли войну. Я знаю, я вижу по вам, что он у вас есть! - запальчиво говорит Агата. – Ну пожалуйста! Ну прошу вас! Я его верну, я клянусь, я обещаю!..

 

Ширла смотрит на Оррена, а Оррен на Ширлу, и что-то в их взглядах заставляет Агату растеряться. Она тихонько протягивает руку, чтобы коснуться Ширлы пониже затканного рукава рубашки, но Ширла вовремя приходит в себя и отскакивает в сторону.

- В этом городе ты не найдешь ни одного алого зверя левитана, глупая девочка, - с печальной гримасой говорит Ширла. – По крайней мере, ни одного здорового. И вообще все это сказки для детей, понимаешь? Если ты веришь в силу алого зверя левитана, ты совсем безумна, хуже безумной Энны. У тебя есть пять секунд, а в кухне позади тебя есть большое окно. Я не буду повторять дважды: беги. Беги и больше никогда не появляйся в этом городе.

- Я доберусь до Мецуима, - упрямо говорит Агата. – Если вам жалко выдать мне левитана, я найду его там.

Орен смеется сухим отвратительным смехом.

- Во-первых, ты умрешь, переходя пустыню. А во-вторых, - у этих-то негодяев? В этом-то дурдоме? Поверь мне, легче мне поверить в ваши бессовестные басни о войне, чем найти хоть одного алого зверя левитана в Мецуиме.

 

Шаг десятый, когда зверь левитан говорит Агате: «Кто помогает нам плакать, тот помогает нам выжить»

 

Дура, дура, дура! Лежа на песке и пытаясь отдышаться, Агата тихо предается лютой ненависти к себе. Ах, наивная дурочка! Ведь Део же не хотел уходить! Ну что ей стоило оставить Део на окраине города, - сейчас бы она не ползла, как муравей, по пустыне на своих двоих, позволяя себе один глоток воды из стремительно мелеющей фляги на каждые сто шагов, а мчалась бы в Мецуим на синем песчаном хорьке, и горячий ветер с песком жгли бы ей лицо. Ветер! Чего бы только Агата не отдала теперь за малейшее дуновение ветра. Она чувствует, что от жалости к себе у нее начинает щипать глаза. Ну уж нет, реветь посреди пустыни она не будет! Агата рывком заставляет себя сесть. садится. Темная узкая полоса, - город Мецуим, - словно и не приблизилась вовсе, пока Агата брела в его направлении, а вода кончается, а ночью в пустыне будет холодно, очень холодно… Агата сейчас и представить себе не может, что это такое – холодно: мир кажется ей раскаленным, кожа горит, голова от нагрева идет кругом, но сейчас она, слава богу, дойдет вот до того озера, искупается в нем как следует, и ей станет легче, гораздо легче… Очнись, Агата! Агата бьет себя ладонями по щекам. Кажется, она почти потеряла сознание от жары, и ей примерещились водный блеск, и заросли пескоедки на влажном озерном берегу, и все это было так недалеко.. Но нет, нет, - либо она совсем сошла с ума и видит мираж, либо перед ней действительно озеро, маленькое озеро! Агата вскакивает на ноги и, забыв об осторожности (не бежать! беречь силы! следить за дыханием!), бросается в сторону озера. Оно настоящее! Самое настоящее! Агата раздирает руками жирные, текущие белым соком на сломе кудри неумерника, и, вся перепачканная, оказывает на высоком берегу, у спокойной, чистой воды. Не веря своему счастью, она сбрасывает свой маленький рюкзачок на берег, приседает и опускает в воду руку. Вода теплая, как суп, и Агата пьет ее горстями. Сейчас она разденется, плюхнется в озеро и смоет с себя пот, и песок, и усталость, и…

 

В следующую секунду Агата что-то намертво сжимает шею Агаты, и Агата падает в воду, лицом вперед. Она сражается изо всех сил, бьет во все стороны ногами и руками, из ее рта поднимаются пузыри, воздуха в легких становится все меньше, и внезапно Агате кажется, что все вокруг делается очень, очень синим… Синим, как замок шомемов… Как прекрасная, мягкая шерстка Део… А вот и Део (Агата не замечает, что больше не бьет руками и ногами)… Сейчас он подхватит Агату на спину, сейчас повезет ее домой, домой, домой…

 

То, что держало Агату за горло, внезапно разжимается. Последним усилием Агата заставляет себя сделать рывок вверх, и ей удается хлебнуть воздуха. Кашляя и задыхаясь, она добирается до берега и повисает всем телом на каком-то камне, а потом как  можно скорее выбирается на берег. Бежать, бежать отсюда скорее, - но у Агаты нет сил даже подняться на ноги! Наконец она кое-как встает, подхватывает рюкзак, - и слышит, как озеро тихо-тихо говорит ей вслед:

- Прости… Пожалуйста, прости меня…

От неожиданности Агата оборачивается, - и снова слышит глубокий, тихий голос, идущий словно бы с поверхности озера:

- Прости меня… Прости…

Агата не понимает, что сказать. Она очень зла и ей совершенно не хочется прощать озеро, которое едва не убило ее, но никогда прежде озера не разговаривали с ней. Поэтому Агата недовольно спрашивает, обращаясь к воде и чувствуя себя дурой:

- Ты вообще кто?

Что-то трогает ее за плечо, и Агата подскакивает. Высокая крупная девушка, постарше Агаты года на три, стоит у нее за спиной. Лицо девушки блестит от воды, ее темные мокрые волосы стелются по плечам, и капли с них падают на песок, а майка и короткие штанишки облеплены водорослями.

- Я Энна, - говорит она, поднеся к губам маленький рог из раковины, отчего ее голос звучит загадочно и отдаленно, словно говорит озеро. – И я ундина.

Изумленная Агата быстро опускает глаза, - нет, у Энны совсем обыкновенные человеческие ноги, и на руках у нее нет мерцающей чешуи, и…

- Что ты смотришь? – вдруг взвизгивает Энна и больно толкает Агату в плечо. – Я сказала – ундина, значит – ундина!

- Я разве спорю? – говорит Агата устало и добавляет, - Еще бы ты не была ундина, - ты даже убить меня пыталась. Война кончилась, ундина, мы больше не убиваем друг друга. Просто тихо ненавидим. Вдруг ты не знаешь.

Энна пытливо вглядывается в Агату, словно пытается понять, насмешничает та или нет, а потом вдруг говорит:

- Спасибо.

- За что? – спрашивает Агата удивленно.

- Что ты надо мной не издеваешься, - говорит Энна и вдруг настороженно спрашивает, - Ты же не издеваешься?

У Агаты нет сил отвечать, поэтому она только отрицательно качает головой. Тогда Энна садится на песок и говорит:

- Только я ничего не поняла про войну. Ты о чем?

- Тогда почему ты пыталась меня убить? – спрашивает Агата удивленно.

- Я просто пыталась напугать, - смущенно говорит Энна. – Я не люблю, когда сюда приходят. Они издеваются… А я…

- Ты тут живешь? – спрашивает Агата.

- Мама с бабушкой приносят мне поесть раз в парудней, - печально говорит Энна. – Я ундина, я ем только рыбу и фрукты! – добавляет она гордо. – Все издевались надо мной, все, и я ушла… А мама с бабушкой… Они меня любят, но…

- Понимаю, - говорит Агата. – Про это я понимаю.

- А ты думала, я хочу тебя убить? Почему? – спрашивает Энна.

- Потому что унды убивают людей. Вернее, убивали во время войны, - говорит Агата нехотя. Она медленно опускается на песок рядом с Энной.

- Не понимаю, - говорит Энна растерянно.

«Я объясню ей совсем немножко, буквально в двух словах», - с тоской думает Агата. Ей так не хочется говорить про войну. 

- Ну… - произносит она, - и вдруг начинает плакать, плакать взахлеб, - плачет и не может остановиться, и ей так и не удается ничего рассказать.   

 

Шаг одиннадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «Отворяя двери для других, мы открываем ворота для себя»

 

Энна что-то шепчет, но Агата не может разобрать, что, - она почти засыпает, разоренная жарой. Они с Энной лежат на берегу озера, выстиранная одежда Агаты успела высохнуть и стала слегка картонной, но это ничего, зато Агата впервые за много, много, много дней смогла искупаться. Теперь ее ужасно клонит в сон, и у нее нет сил вслушиваться в шепот Энны, но Энна повторяет свои слова чуть громче, и Агате приходится очнуться.

- Что, прости? – переспрашивает она, и тогда Энна говорит громко и зло:

- Что-что, да никакая я не ундина, вот что!

- Это почему? – очень осторожно спрашивает Агата.

- Не притворяйся, - грустно говорит Энна. Ее маленький носик становится розовым, и ясно, что она вот-вот разрыдается.

Агата осторожно кладет руку Энне на плечо. Та вздрагивает, и Агате вдруг приходит в голову, что Энну, наверное, никто очень, очень давно не обнимал.

- Унды такие… Такие… Изящные, и утонченные, и мудрые, и… - всхлипывая, говорит Энна. – И они умеют создавать между пальцев жемчуг, и плавать под водой, и…

Слезы текут по широкому лицу Энны, и внезапно Агата кое-что понимает.

- Ты когда-нибудь видела живую ундину? – спрашивает она, стараясь звучать как можно мягче.

Энна отрицательно трясет головой.

- А ты? – спрашивает она.

Агата молча кивает.

- Счастливая ты-ы-ы-ы-ы-ы, - тянет Энна, окончательно заливаясь слезами. – Какие они?

- Необычные, - старательно выбрав слово, говорит Агата.  

- Во-о-о-о-от, - всхлипывает Энна, - а я... А я просто плаваю в озере!

«Если я начну объяснять ей, я не закончу никогда, - думает Агата. – Надо просто действовать».  Ее ладонь, утешительно гладящая шею Энны, резко сжимается, и в следующую секунду они обе падают в воду. Агата прижимается ртом ко рту Энны и начинает дышать с ней одним дыханием, как когда-то дышал с самой Агатой маленький габо Гефест. Чистая вода озера медленно наполняет легкие Агаты и Энны, которая смотрит на Агату огромными, смертельно испуганными серыми глазами. Ожог на щеке Агаты горить, - страх Энны, растерянность Энны, одиночество Энны, вся боль Энны наполняют Агату, - но там, за болью и одиночеством, начинает пробиваться сквозь страх маленький росток надежды… Так продолжается минуту, другую, - а потом Агата начинает отпускать Энну и отдаляться. Энна вцепляется в руки Агаты так крепко, что Агате делается больно, и начинает отрицательно трясти головой, - «Нет, нет!», - изо рта у нее поднимаются мелкие пузырьки, и Агата смеется: Энна еще не поняла, что теперь свободно дышит водой. Ундина! Настоящая ундина! Вдруг Энна отпускает Агату и медленно поворачивается вокруг своей оси, и ее темные волосы плывут вокруг нее. «Я дышу!» - выкрикивает Энна, обернувшись к Агате, и пузырек с этими словами возникает у нее над головой, тихонько плывет к поверхности озера и лопается в солнечном дрожащем свете. Агата весело кивает. Агата берет ундину Энну за руку и тянет за собой обратно на берег.

 

Когда Энна немного приходит в себя, когда она прекращает, наконец, благодарить Агату, когда она понимает, что Агата, несмотря на все уговоры, действительно не собирается рассказывать ей, откуда у нее способность дышать водою и учить этому других, она, обессиленная, садится на песок и собирается, кажется, снова зареветь, - на этот раз от счастья.

- Ну перестань, - устало говорит Агата. – Я, кстати, вообще не уверена, что унды плачут, - ни разу сама не видела и от других не слышала.

Носик Энны тут же приобретает нормальный цвет.

- Ну уж теперь-то я своего добьюсь! – говорит она.

- Это чего? – спрашивает Агата рассеянно. Ей надо идти дальше, в суровый город Мецуим, передышка затянулась, и она с ужасом думает о том, что, покинув оазис у озера, она снова побредет по раскаленным пескам вперед, вперед, вперед под палящим солнцем… Надо будет намочить в озере тонкий шарф, который она утащила у Ширлы, чтобы обматывать им голову, - это ненадолго, на четверть часа, но поможет, а больше ничего и сделать нельзя…

- Я поплыву через вены на ваш этаж, к ундам, - мечтательно говорит Энна, - и буду жить среди своих, и никто, никто, никто больше не скажет мне, что я не настоящая ундина, и у меня будут друзья, и семья, и…

И тогда Агата начинает кричать. Позже, к своему удивлению, она не сможет вспомнить всего, что произносила, и ей будет очень стыдно за свой крик, за то, что она не смогла спокойно объяснить Энне то, что надо было объяснить. Но ох, как же хорошо она будет помнить лицо Энны, - потрясенное, изумленное, испуганное, - лицо того, кому впервые подробно рассказывают о войне, о том, что люди делали с ундами, и о том, что унды в ответ делали с людьми. Агата не плачет, и Энна тоже не плачет, - у нее просто начинают белеть и дрожать губы, когда Агата доходит до рассказа о том дне, когда из-за лежащих вдоль каналов трупов людей без глаз она добиралась до колледжии больше часа… Наконец Энна, не выдержав, начинает трясти головой и выставляет вперед руки:

- Я не поплыву туда, не поплыву, - тихо бормочет она, - я выберу другую вену, я обещаю… Я вообще не буду плавать вниз, честное слово… Я поплыву на восьмой этаж, к альбинам, и буду помогать им растить грибы, или доберусь до Венисвирского музея и поброжу там совсем одна, или даже попробую выяснить, течет ли вода в стенах Венисаны и правда ли туда приносит рано или поздно все потерянные вещи и там скапливаются огромные клады… Но я не поплыву вниз, я вообще забуду про вены, ведущие вниз, я обещаю…

- Какие вены? – тихо спрашивает измученная разговором Агата, просто, чтобы что-нибудь спросить. Она уже одета, мокрый шарф повязан вокруг головы, фляга наполнена, ей пора идти, и все, чего она хочет, - это попрощаться с Энной.

- Я так называю подземные каналы, - говорит Энна. – Теперь все будет иначе, - спасибо тебе, спасибо, спасибо! Теперь-то я больше не в озере сидеть буду, теперь я буду плавать везде, везде, везде! Сначала доплыву до Азувима и Мецуима и покажусь там, пусть знают, что я теперь еще больше ундина, чем раньше, буду плавать в фонтанах, а когда меня попробуют поймать – нырк обратно в вену и исчезла! А потом, я же тебе говорю, поплыву или к альбинам, или сразу в музей, ух, или…

- Стоп, - говорит Агата. – Ты хочешь сказать, что из озера в Мецуим можно проплыть под землей?

- Везде можно проплыть под землей, я же говорю, - терпеливо отвечает Энна. – Это все знают, мы здесь так получаем воду, - досверливаем землю до какого-нибудь канала. Вся вода – вода, Агата, вся Венисана связана водой, тебя что, не учили?

- Учили, - медленно говорит Агата.

- Тем более, - рассеянно говорит Энна, - что это же был один город…

- Что был один город? – не понимает Агата.

- Азувим и Мецуим! – нетерпеливо отвечает Энна, которой явно хочется думать совсем о других вещах. – Это был город Еудим, ты что, не знаешь? Но когда-то давно, когда началась Великая Война за Свободу, - это было черте-когда, да? – все поссорились и стали селиться очень далеко друг от друга, все дальше и дальше, а потом середину стало заносить песком, и так появились два города… А еще говорят, что есть вены в стенах Венискайла, - продолжает Энна восторженно, - и туда намывает огромные клады из потерянных вещей, и я их найду и разбогатею! А еще ходят слухи, что… 

    

Агата начинает быстро разматывать шарф, намотанный на голову, и отвязывать от пояса флягу.  

 

Шаг двенадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «Свои дела – чугунные кандалы, чужие дела – картонные кандалы»

 

Агате так страшно, так невыносимо страшно, что она не позволяет себе остановиться ни на секунду. Иногда стены канала расходятся в стороны, и Агата немного успокаивается: ну конечно, все будет в порядке, конечно, она вот-вот вынырнет на поверхность в строгом городе Мецуиме, и больше никогда, никогда, никогда в жизни не полезет ни в какую воду вообще, даже мыться не будет, вот что! А иногда… Иногда канал становится очень, очень узким. Таким узким, что Агата с трудом протискивается вперед, таким узким, что водоросли хватают Агату за руки и за ноги, таким узким, что Агата совершенно твердо знает: если она сейчас застрянет здесь, она погибла. Никто и никогда не найдет ее, никто и никогда не придет ей на помощь, и ее ждет совершенно жуткая смерть: зажатая между стенами канала, в полной темноте, она будет медленно умирать от голода… От ужаса Агата делает рывок вперед и проскакивает между торчащими из стен канала камнями, чувствуя, как они оставляют на ее боках глубокие болезненные царапины, и проклиная момент, когда она решила плыть в Мецуим под землей! Уж лучше бы она сейчас спокойно шла по пескам, попивала из фляги свою водичку, грелась под солнышком… А что, если Энна вообще показала ей не тот канал? Что, если этот канал ведет не в строгий город Мецуим, а просто в тупик? Энна сама говорила, что таких тупиковых каналов, по слухам, из озера выходит добрый десяток, и в самом их конце только рыбы нерестятся… От этой мысли у Агаты все тело делается ватным, и она гонит ее от себя, как может. Да сколько же ей еще плыть?! Господи, а если этот чертов канал изгибается, и она плывет по кругу, как человек, которого прòклятый монах брат Фуррио пригласил отобедать с ним в Синем лесу Венисфайн? В панике Агата пытается вести правой рукой по слизкой стенке канала, - нет, кажется, она прямая, - но, может быть, это только кажется… Рывок, еще рывок, - и вдруг Агата упирается во что-то головой. Тупик! Чертов тупик! Так Агата и знала! А главное – тут так тесно, что нельзя даже развернуться, чтобы поплыть назад! В ужасе она начинает ощупывать стену перед собой, поднимается все выше и выше, - и постепенно вода начинает светлеть, а водоросли из черных становятся зелеными. Там, наверху, есть выход из канала! Изо всех сил работая ногами, Агата движется вверх, вверх, вверх, - и выныривает, ослепленная солнцем, со звоном отталкивает головой какую-то решетку, подтягивается… Кто-то испуганно кричит, к его голосу прибавляется еще один голос, и еще один, и еще, почему-то Агате на голову льется вода, и на секунду ей представляется нелепая картина, - будто она вынырнула из душевого стока и насмерть напугала человека или даже людей, спокойно принимавших душ. Но вот, наконец, Агате удается открыть глаза. Огромная мраморная книга раскрыта перед ней, но Агата не понимает ни слова в этой книге: все они написаны на незнакомом Агате языке. Вода омывает эту огромную книгу, и другие книги, поменьше, окружающие ее, и заодно – Агату, стоящую на коленях посреди фонтана. Люди, собравшиеся у бортиков и одетые в черное и белое, почему-то глядят на опутанную водорослями девочку с ужасом, и никто не спешит ей на помощь, как в веселом городе Азувиме…

 

Смущенная и напуганная, Агата выбирается из фонтана и принимается сдирать с себя водоросли и отклеивать мелких моллюсков, крепко присосавшихся к коже. Ей очень больно: вся кожа в царапинах, из некоторых сочится кровь, и Агате совсем не помешало бы промыть эти царапины, смазать их соком неумерника и хорошенько заклеить пластырем. В растерянности она окидывает взглядом толпу у фонтана, - никто не подходит к Агате, все держатся на настороженном расстоянии, и Агата не знает, к кому обратиться за помощью. Переводя взгляд с лица на лицо, Агата вдруг понимает, что у фонтана собрались только женщины и девочки, ни одного мальчика или мужчины. Это так странно и загадочно, что Агата не знает, что думать, и решает, что разберется с этим позже. Толпа расступается перед кем-то, - перед немолодым низеньким человеком в длинной черной юбке, с очень красивой плеточкой, торчащей из кармана белой рубашки, - в других обстоятельствах Агата бы с удовольствием разглядела бисерную, оранжево-алую рукоятку этой плеточки, заканчивающейся маленькой кожаной кисточкой. На голове у человека маленькая черная шапочка, - совсем как была у майстера и мистресс Саломон! Человек останавливается перед Агатой, уперев руки в бока и сведя брови к переносице, его рот уже открывается для того, чтобы начать говорить, но тут он замечает клеймо у Агаты на щеке, - и выражение его лица разительно меняется: брови ползут вверх, губы округляются и начинают подрагивать, а глаза становятся огромными и растерянными.

- Здравствуйте, - вежливо говорит Агата. – Меня зовут Агата, и я надеюсь, что это строгий город Мецуим. Честное слово, я не хочу никому мешать. Мне просто нужен малый зверь левитан, и я уже искала его в Азувиме, но там ничего слышать не хотят про войну, они решили ничего не знать и не понимать, мне кажется, это как-то ужасно…

Человек с плеточкой в кармане рубашке снова начинает меняться в лице. Агата чувствует, что забрела немножко не туда, и начинает спешить.

- Словом, мне по-настоящему нужен малый зверь левитан, потому что мой папа воевал и очень, очень многие его друзья погибли и ему совсем плохо, а моя мама была королевой дезертиров, и теперь они… Теперь они…

Агате вдруг не хватает воздуха, и она замолкает, опустив голову. Неожиданно человека в черной шапочке выхватывает свою маленькую плеточку из кармана и сильно шлепает Агату кожаной кисточкой по исцарапанному плечу. Агата вскрикивает от боли и изумления.

- Я не знаю, кто ты такая на самом деле, - шипит человек с плеточкой, - но разгуливать в таком виде по нашим улицам ты точно не будешь.    

 

Шаг тринадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «Кожура сладкого плода – это книга о его горькой жизни»

 

В длинном, длинном коридоре никого нет, но Агата чувствует, что к каждой узкой двери прижимаются уши, в каждую дверную скважину смотрят любопытные глаза, - знать бы еще, чьи! Это очень странное место, - по всему коридору с потолка плотно свешиваются длинные, длинные, очень тяжелые с виду, доходящие до самого пола толстые и тонкие шнуры удивительной красоты, - цветные, черные, белые, витые и плоские, бисерные, как плеточка человека, который привел Агату сюда, или вязанные плотной вязкой, украшенные камнями или искусственными цветами, и у каждого шнура внизу - колокольчик… Господи, с каким наслаждением Агата бродила бы здесь, рассматривая эти шнуры, - желательно с мамой! Ох… Но сейчас, увы, Агате не до шнуров. Человек в черной шапочке и с больно шлепающей плеткой так и не представился Агате и так и не сказал ей, куда ведет ее, крепко держа за предплечье и старательно избегая прикосновений ладонью к ладони Агаты, так что она понятия не имеет, что он чувствует. «Но можно не сомневаться, - мрачно думает Агата, - что это уж никак не радость от нашего знакомства…» На входе в низкое, широкое здание, главный коридор которого, кажется, уходит в далекую даль, была, конечно, большая вывеска, - но она была написана на незнакомом Агате языке. Внезапно Агате делается очень страшно. А вдруг это тюрьма? А что, если Ширла была права, и это город негодяев, которые запирают в тюрьму всех, кто не одет в черные длиннющие юбки и белые наглухо застегнутые рубашки, - как каждая женщина и девочка, которую им довелось встретить на улице (а мужчин и мальчиков Агата так и не увидела, - поразительно!) Господи, какая же она дура, что пошла с этим человеком! Да надо было как следует стукнуть его, вырваться и бежать! Только как Агата будет бежать среди всех этих шнуров, свисающих с потолка? Небось, немедленно запутается в них, а, чего доброго, еще и грохнется! Может быть, они затем и висят тут, чтобы невозможно было бегать? А колокольчики будут трезвонить, стоит кому-то попытаться отвести шнур в сторону… Ладно, разберемся! Еще не поздно, Агата! Еще не поздно! Осторожно, стараясь не привлекать внимание человека в черной шапочке и с плеткой, все еще крепко держащего ее за предплечье и явно утомленного ожиданием, Агата набирает в грудь воздуха. Надо сосчитать до трех, с размаху заехать ему ботинком по ляжке и рвануть к выходу! Раз, два…

 

- Рав-мистресс Хаана, да окрепнут ваши за чтением Книги! – внезапно говорит человек в черной шапочке приторным голосом, и кланяется, и тянет Агату за собой, так что ей тоже приходится слегка поклониться.

- Рав-майстер Аррон, да ляжет каждая буква Книги прямо на ваше сердце! – отвечает ему хриплый женский голос, и Агата, распрямившись, видит перед собой статную пожилую женщину в очках, в черной маленькой шапочке на голове и с сине-серебряной бисерной плеточкой в кармане рубашки. Агата морщится, - плеточки ей как-то разонравились.

- Я привел ее к вам переодеться, - говорит рав-майстер Аррон, - А еще тут, видите сами, непонятно что…

Грубо взяв Агату пальцами за подбородок, он поворачивает лицо Агаты так, чтобы рав-мистресс Хаана увидела клеймо у Агаты на щеке. Этого Агата стерпеть не может. «Ну, погоди у меня!» - думает она и изо всех сил кусает рав-майстера Аррона за палец. От неожиданности он с воем подскакивает на месте. «Сейчас они оба как нападут на меня со своими плеточками!» - в тоске думает Агата, но, к ее изумлению, рав-мистресс Хаана принимается смеяться. Смех у нее тоже хриплый, и через секунду Агата понимает, почему: рав-мистресс Хаана достает маленькую, толстенькую сигарету, закуривает ее, и по коридору разносится запах неумерника. Рав-майстер Аррон смотрит на нее осуждающе.

- Знаю, знаю, - говорит рав-мистресс Хаана, - но если бы вы должна были воспитывать в колледжии двести девятнадцать разновозрастных девочек, посмотрела бы я на вас. Ступайте, рав-майстер, и приходите через час. Я представлю вам нашу гостью в самом лучшем виде.

 

Идя за рав-мистресс Хааной, отодвигая в сторону один тяжелый шнур за другим (а на каждом – маленькая вышитая бирка с именем, - видимо, той, которая его сделала!), слушая мягкий звон колокольчиков, Агата пытается представить себе, каково это: учиться в колледжии среди одних девочек, - и не может. Это должно быть ужасно скучно! И еще она не понимает, где учатся мальчики. В отдельной колледжии? Но почему?! А как же они общаются, и дружат, и влюбляются друг в друга? А команды? Как же они становятся одной командой? Агата не понимает, можно ли расспрашивать обо всем этом рав-мистресс Хаану, - вроде бы та нравится Агате, но все здесь не по-человечески… Вдруг она за такие вопросы запрет Агату в одной из комнат? Да и вообще, - какое Агате дело до чужих колледжий! Ей нужен только малый зверь левитан, и больше ничего, а…

- У нас нет команд, Агата, - вдруг говорит рав-мистресс Хаана, и Агате становится не по себе, как будто та подслушала ее мысли. – Мы все стоим друг за друга, и команды нам не нужны. Я понимаю, откуда ты, и понимаю, о чем ты сейчас думаешь. И у нас нет колледжий для мальчиков, только для девочек, мальчики учатся всему у своих отцов.

- Их отцы должны быть очень мудрыми, - осторожно говорит Агата, - знать и биологию, и анатомию, и язык, и поведение, и…

Рав-мистресс Ханна опять смеется, - на этот раз почему-то печально, - и выбрасывает окурок в маленькую пепельницу на длинной ножке перед дверью с надписью «Склад». Открыв дверь ключом, рав-мистресс пропускает Агату вперед. Почти все помещение склада заполнено книгами. Агата жадно хватает одну из них – и разочарованно кладет обратно: книга написана на неизвестном Агате языке. Хватает другую – и снова та же история: более того, это явно та же книга! Весь склад заполнен копиями одной книги в твердом синем переплете, и только один угол отведен под хозяйственные нужды, - кастрюли, постельное белье, одежду… Рав-мистресс Хаана быстро подбирает Агате рубашку и длинную черную юбку, и Агата не успевает слова сказать, как ее царапины и порезы уже промыты, обработаны, заклеены и болят гораздо меньше, а волосы расчесаны и увенчаны маленькой черной шапочкой.

 

Следуя за рав-мистресс Хааной, Агата проходит длинный коридор и выходит в холл женской колледжии. В юбке, на подол которой она едва не наступает, приходится выхаживать медленно, и Агата начинает понимать, почему у всех здесь такая чинная походка, - да еще и чертовы тяжеленные шнуры, свисающие с потолка, при каждом шаге нужно отводить в сторону.

- Не побегаешь, а? – усмехается рав-мистресс. – Так и задумано, Агата. Шнуры да длинные юбки, - лучший способ научить детей ходить чинно. Мои девочки по три дня в неделю учатся плести, окрашивать стеклянные бусины, вышивать, вязать, - все для того, чтобы в последний свой год в колледжии создать прекрасный, прекрасный шнур, который мы с гордостью привешиваем к потолку…

- Три дня в неделю! – с ужасом выдыхает Агата, - но ведь они не успевают учиться…

- …почти ничему другому, ты хочешь сказать? – голос рав-мистресс Хааны звучит очень спокойно, но Агате кажется, что в нем есть какая-то странная нотка, а какая – Агата не может разобрать. – А зачем, Агата? Еще два дня в неделю они учатся готовить, и пеленать детей, и заклеивать царапины, а еще – читать Книгу, чтобы немного рассказать о ней своим маленьким дочерям прежде, чем те придут ко мне, в колледжию, - учиться вышивать, и вязать, и окрашивать стеклянные бусины… Эти девочки станут прекрасными женами своим мужьям, Агата. Разве это не достойная жизнь?

Агата совершенно теряется, не понимая, что ответить.

- Я думаю, что рав-майстер Аррон будет здесь с минуты на минуту, - мягко говорит рав-мистресс и замолкает.

- Рав-мистресс Хаана, спасибо вам за перевязку, и за чистую одежду спасибо, - тихо говорит Агата, - но только лучше бы вы сказали мне про малого зверя левитана. Потому что с тех пор, как кончилась война, мои мама и папа…

- Девочка, - прерывает ее рав-мистресс, и ее голос звучит серьезно и тревожно, - послушай меня, пожалуйста: я тебе очень не рекомендую… 

- Рад снова вас видеть, рав-мистресс Хаана, - голос рав-майстера Аррона звучит чуть ли не раболепно. – Вы великий человек: я и не думал, что из этой подозрительной девчонки можно сделать нечто настолько приличное! Нам пора, рав-мистресс. Легкой вам работы на вашем поприще! Да будет Книга вашей путеводной звездой!

- Да укрепится ваш разум за ее чтением! – откликается рав-мистресс Хаана, легонько подталкивая Агату вперед, и Агате кажется, что она слышит едва различимый смешок.    

 

Шаг четырнадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «Ласка – как фальшивый золотой: продашься за нее целиком, а богаче не станешь»

 

Комната, посреди которой стоит Агата, совсем маленькая, - и это обиталище главного человека в Мецуиме! Агата пытается представить себе, что ка’дуче Сирато ютился бы в крошечной комнате, заваленной книгами… Да он бы, в своих пышных лиловых одеждах, и повернуться бы тут толком не смог! Тем более, что вся комнатка завалена книгами. Почти все эти книги – на том самом, незнакомом Агате языке. Прямо перед Агатой стоит ломящийся от книг огромный шкаф, и весь он заставлен, - это Агата понимает довольно быстро, - разными изданиями одной и той же книги, на корешке у которой написано одно и то же слово. Там есть совсем крошечные, с ладонь, томики, едва проглядывающие между широкими позолоченными алыми томами с прекрасными фарфоровыми вставками на корешках, вот только рисунки на вставках Агата не может разобрать издалека; есть высоченные, тонкие книги в кожаных переплетах, лежащие поверх других томов, и есть низенькие пузанчики, переплетенные в шелк и раздвигающие собой другие книги на полке; есть темные, старые-старые тома с торчащими, едва не вываливающимися страницами, и есть явно совсем новенькие книжки в блестящих ярких обложечках, - такие слепой Лорио продавал дешевле всего. Агата каким-то образом понимает, что все остальные книги в комнате, - лежащие на столе и на полу, ютящиеся на тумбочках и в маленьких шкафчиках, - имеют отношение к книге в большом шкафу. Не без труда она отыскивает взглядом несколько обложек на привычном языке: «Комментарии сар-майстера Иссака Слепого, да не забудут его глаза ни одной буквы Книги, к сто тринадцатому абзацу четвертой главы, сделанные в прозрении четвертого числа тринадцатого месяца года пять тысяч шестьсот тридцать четвертого от явления Книги», «Некоторые соображения сар-рава Мееира Старшего-Старшего к комментариям сар-майстера Иссака Слепого, да будут они оба вечно почитаемы всяким, кто берет в руки Книгу, скромно высказанные двенадцатого числа третьего месяца года пять тысяч шестьсот одиннадцатого от явления Книги»…  От этого обилия книг, какими бы странными они ни казались Агате, у нее начинает зудеть в груди, - так ей хочется броситься к ним и начать в них копаться, - но рав-майстер Аррон с его чертовой плеточкой стоит у нее за плечом, и Агата решает не устраивать лишний скандал на пустом месте.

- Я вижу, какими глазами ты смотришь на книги, девочка, - вдруг говорит кто-то, и Агата вздрагивает от неожиданности.

- Это добрый, очень добрый знак, - продолжает все тот же голос, и Агата видит крошечного, кругленького, лысого человека (как только черная шапочка держится у него на голове?!), сидящего среди книг на низенькой табуреточке и почти скрытого ими, - немудрено, что Агата его не заметила!

- Простите, простите, сар-рав Лейбб, - голос рав-майстера Аарона переполнен ужасом, - я не видел вас, мы вас ждали…

- Вы меня ждали, а я тут, - улыбаясь, крошечный человечек встает с табуретки и принимается разглядывать клеймо на щеке у Агаты. – Здравствуй, девочка, здравствуй, Агата. Я наслышан, наслышан о тебе. Ты шомемская шпионка, и тебя надо казнить через побиение камнями на центральной площади у фонтана, - у того самого фонтана, через который ты пробралась в наш город, пользуясь самой черной шомемской магией. Так, по крайней мере, мне говорят мои советники.

 

На Агату вдруг наваливается ужасная усталость.  

- Никакая я не шомемская шпионка, - обессиленно говорит она. – Да зачем мне за вами для них шпионить?! Я этих шомемов ненавижу, они меня в клетке держали, еще и клеймо чертово это! Что вы все боитесь меня, как огня?! Что, ну что я такое про вас могу узнать, какие такие страшные тай…

 

В следующую секунду Агату вдруг окутывает чувство покоя, совершенного покоя. Ей становится легко, она хочет навсегда остаться среди этих незнакомых книг, ноги ее подкашиваются, и она садится прямо на пол посреди маленькой, заставленной книжными шкафами и завешанной книжными полками комнаты. Агата больше не понимает, зачем ей что-то искать и куда-то идти, - только вот клеймо у нее на щеке горит, горит так сильно и так больно, что от боли Агата стонет и прижимает щеку к плечу, - и тогда маленький человек в черной шапочке, непонятно когда успевший выбраться из-за высящихся кругом томов, отпускает ее руку.

- Как тебе кажется, - спрашивает он, улыбаясь, - я боюсь тебя, Агата?

- Нет: – говорит Агата устало и изумленно, - вы меня совсем не боитесь. Вы первый. Почему вы меня не боитесь?

- Потому что я не думаю, что ты шомемская шпионка, - усмехается человек, - или еще чья-нибудь шпионка. Я думаю, что ты бедная, измученная долгой, тяжелой дорогой девочка. Рав-майстер Аррон, спасибо вам, вы нам больше не понадобитесь. Идем, Агата, я покажу тебе наш Дом, - не зря же ты сюда пришла? – а ты расскажешь мне, что привело тебя сюда на самом деле…  

 

«Каким же важным должен быть дом, чтобы называть его просто Дом», - думает Агата, пока сар-рав Яакков запирает свою маленькую комнатку на несколько замков. Большой холл весь увешан шнурами, шнурами, шнурами, доходящими до самого пола, - один шнур прекраснее другого, - и Агата пытается представить себе, сколько медленного и кропотливого девичьего труда, - минута за минутой, час за часом, день за днем, - вложено в эти шнуры… Пара мальчиков чуть младше Агаты чинно пересекает холл, осторожно раздвигая шнуры и изо всех сил стараясь на пялиться на Агату, еще одна стайка мальчишек проходит мимо нее, и еще одна, и еще, и Агата понимает, что весть о ее приходе в Дом не дает им спокойно сидеть на месте. Чтобы не умереть от неловкости, Агата перехватывает их взгляды и быстро показывает одному из мальчиков язык. Смущенный, тот немедленно ускоряет шаг, и немедленно врезается лбом в массивный, синий с красным бисерный шнур, и колокольчик на конце шнура принимается издевательски трезвонить. Агата смеется – и слышит смех у себя за спиной.

- Они редко видят девочек, да еще и шомемских шпионок, - говорит сар-рав Яакков. – Здесь, в доме, они изучают Книгу и комментарии к Книге, пока им не придет пора жениться. Тогда мы подыскиваем им хорошую жену…

- Подыскиваем? – не понимает Агата.

- Я отлично знаю каждого из своих подопечных, - мягко говорит сар-рав, - его характер, его интересы, его нужды. А рав-мистресс Хаана отлично знает своих девочек…

- А если они не понравятся друг другу? – возмущенно говорит Агата.

- Тогда ничего не произойдет, - с усмешкой говорит сар-рав. – Насильно мил не будешь. Мы продолжим искать им другую пару, более подходящую…

Агата немного успокаивается, но все равно не может прийти в себя. А если бы ей подобрали миленького маленького Берта, который наводит на Агату ужас и про которого лично она думает, что он будет Хитростью их команды, - или вкрадчивую, слащавую рыжую Нолли, которая всегда вроде как говорит тебе приятное, а потом у тебя такое чувство, будто ты мыла наелся? И вообще, что же получается, - мальчикам тут подбирают только девочек, и наоборот? А что бы было с Сонни и Самаррой? А с Харманном и Эдманном?.. Агата понимает, что ей положено злиться, спорить, доказывать сар-раву Яаккову, что все это неправильно, что так нельзя, но почему-то сар-рав Яакков вызывает у нее такое чувство покоя, такое сильное желание просто слушать то, что он говорит, и кивать в ответ на каждое его слово… И Агата слушает: о том, как каждый житель Мецуима жертвует деньги Дому, чтобы мальчики могли изучать Книгу и ни о чем не заботиться, пока им не исполнится восемнадцать лет. О том, как лучшие художники города каждый год закрашивают прежние росписи на внешних и внутренних стенах дома и делают новые, - те самые росписи черным и белым, которые так поразили Агату, когда рав-майстер Аррон только привел ее сюда, те самые росписи, которые покрывают все стены дома сверху донизу, росписи прекрасные и страшные, на которых рождаются и умирают целые города, женщины производят на свет растения и животных, а мужчины поедают чудовищ. О том, как девочки приходят в Дом всего один раз в жизни, - когда заканчивают колледжию: вообще-то им запрещено читать Книгу, только особый комментарий к Книге, написанный специально для девочек сар-мистресс Саарой более пятисот лет назад и издающийся отдельной книжкой, которую все они заучивают наизусть, но в этот день девочки читают вслух, все вместе, самую важную главу из Книги, - главу о любви, «Да станет сердце мое робкою белой лисою». И о том, какой это размеренный, спокойный, правильный, предсказуемый мир, - мир, наполненный мягким перезвоном колокольчиков, священными словами Книги, учебой и молитвой, мир Мецуима.    

 

Сар-рав Яакков говорит, и по щекам Агаты начинают катиться слезы, как она ни пытается их сдержать. Ни чудовищной войны, ни распухших от воды трупов по берегам красных от крови каналов, ни страшных, безжалостных ундов, ни двурушников-габо, ни даже Торсона, с которым ничего не понятно!

- Агата, Агата, Агата, - мягко говорит сар-рав Яакков, кладя крошечную руку ей на плечо, - ну что, что?

И Агата, наконец, - наконец! – всхлипывая и дрожа, рассказывает все.

- Пожалуйста, - тихо говорит она, - пожалуйста, если вы можете, помогите нам. Помогите нам сбросить ундов, мы сами уже ничего не можем: столько людей погибло, а остальным, мне кажется, очень-очень страшно после всего… После всего, что унды с нами сделали. Мы сами начали войну, я знаю, и это ужасно, это просто ужасно, но теперь… Мы просто хотим жить, как раньше. Мы больше никогда, никогда, никогда не пойдем на ундов войной. Я думаю, я правда думаю, что почти все… - Агата вспоминает, как папа сидел на кухне и очень тихо, но очень жарко говорил с майстером Заренно, хозяином дальней аптеки, а мама делала вид, что не слышит их, пока подавала им жаркое, а потом вышла из кухни и больше не возвращалась. – Я думаю… Я думаю, что очень многие, по крайней мере, ужасно раскаиваются. Даже совсем злые дураки, - жарко говорит Агата, - вроде старого ювелира майстера Карвена, который громче всех кричал «Чтоб мир перевернулся!», а потом его дочь ушла на войну и… И ее тело нашли… - Слезы опять начинают душить Агату, и она запрокидывает голову назад. – Неважно, - резко говорит она. – Мне просто нужен малый зверь левитан, вот и все. Я хочу, чтобы мои родители… Чтобы мама и папа…

- Все забыли, - верно, Агата? – ласково говорит сар-рав Яакков. – Чтобы они забыли свое прошлое, и у них началось новое будущее, верно?

 

Агата не в силах ответить, она только трясет головой и утирает глаза рукавом.

 

Сар-рав Яакков поворачивается к Агате спиной и проводит рукою по одному из шнуров, свисающих с потолка маленькой залы, в которой они с Агатой сидят на тяжелых стульях за удобными, гладкими партами. Парты совсем чистые, хотя и явно не новые, - не чета партам в Агатиной колледжии: как ни боролась со своими подопечными бедная мистресс Эуджения, парты в классе у Агаты были исписаны и изрисованы вдоль и поперек, - один только Летучий Пес Станно, которого Агата нарисовала на их общей парте для трусишки Мелиссы, чтобы тот придавал ей сил во время страшных Весенних Экзаменов, чего стоил! Агата опирается на парту и старается сделать так, чтобы у нее не дрожали пальцы, но получается не очень. Колокольчик на конце шнура, которым Сар-рав Яакков водит из стороны в сторону, начинает выводит простенькую мелодию, а сар-рав другой рукою берется за соседний шнур, потом касается, сделав шаг в сторону, еще одного шнура, и еще одного, и мелодия становится сложной, грустной и протяжной…

- Когда-то игра на шнурах была просто развлечением для мальчишек, - говорит он, стоя спиной к Агате, - но затем появились настоящие мастера этого жанра, - рав-майстер Урри Длиннопалый, сар-рав Ниццан Вечный Ученик и другие, - да не сотрутся страницы памяти о них. Написанная ими музыка запечатлена в «Наивном сборнике мелодий, восхваляющих Книгу и помогающих заучивать ее божественные откровения». Каждая мелодия неслучайна, - на нее положены стихи из Книги, и мальчикам легче их запоминать, когда шнур-майстер проигрывает для них мелодию несколько раз на первом уроке, посвященном этому стиху. Я был шнур-майстером с десяти лет – и до восемнадцати. Это была огромная честь, Агата.

- Значит, Книга написана в стихах? – с любопытством спрашивает Агата.

- Не в том смысле, в котором ты думаешь, - усмехается сар-рав Яакков, и внезапно голос его меняется: он становится жестким, суровым и незнакомым. - Мы не поможем вам, Агата, - говорит он, глядя Агате прямо в глаза.

От неожиданности Агата приоткрывает рот и забывает дышать.

- Но почему? – спрашивает она тихо.

- Потому что ваша война не имеет значения, моя дорогая девочка, - сар-рав Яакков снова говорит с ней мягко и ласково, но его слова ужасны, и Агата не может поверить в то, что слышит. – Ваша война, ваши погибшие, ваши унды, ваши страдания, - прости, дорогая Агата, я знаю, как жестоко я звучу, но ты кажешься мне сильной девочкой, заслуживающей честного ответа, - все это не имеет значения перед лицом великих, великих, неизмеримо более значимых событий нашего Прошлого, о которых говорит Книга, да будет каждое ее слово звенеть в Вечности. Если мы отвлечемся на помощь вам, если мы возьмем в руки оружие и отправимся воевать, если кто-то из нас погибнет, - все это повредит изучению Книги, которое должно продолжаться день и ночь, Агата, потому что… - у сар-рава от волнения перехватывает дыхание, но он справляется с собой и продолжает. – И потом, - чем мы тогда будем лучше, чем эти проходимцы из Мецуима, которые готовы заниматься любым делом, лишь бы не изучать Книгу? – лицо сар-рава Яаккова темнеет. – Подумать только! А ведь некоторые из них могли бы… Могли бы… Предатели! Негодяи!

Сар-рав машет рукой, словно отгоняет от себя давно мучающую его назойливую мысль, и продолжает:

- Не изучать Книгу, - это преступление, Агата. Книга – это все тайны Венисаны, это не только ее Прошлое – это ее Будущее…

- Но есть же Настоящее! – срывается, не выдержав, Агата. – Наши страдания – это ее настоящее!

- Бедная девочка, - говорит сар-рав Яакков и пытается погладить Агату по голове, он та отскакивает в сторону. – Бедная девочка. Что такое настоящее перед лицом Вечности? А Книга – это вечность…

- Да объясните мне, наконец, что это за Книга такая! – говорит Агата устало.

- Милая моя, - отвечает сар-рав Яакков с печальной усмешкой, - чтобы я мог рассказать тебе хотя бы немного о Книге, ты должна пройти подготовительную инконверсию в колледжи у рав-мистресс Хаанны, и это займет тринадцать наших месяцев, а наши месяцы длиннее ваших. Потом ты должна сдать экзамен на знание «Зари наших душ», - это устный комментарий к комментарию к Книге, написанному специально для того, чтобы о Книге могли узнавать девочки: тебе еще нельзя будет изучать сам комментарий, но «Заря наших душ» - это специальная книга для женщин, не выросших среди нас, но желающих начать путь к Книге. Если ты успешно сдашь экзамен, тебе нужно будет пройти Беседу: пять самых почтенных женщин нашего города захотят познакомиться с тобой и выяснить, каков твой характер, и достаточно ли ты целомудренна, и выйдет ли из тебя в будущем хорошая жена… Если в результате Беседы они решат, что ты не сможешь стать Женщиной Книги, тебе придется, увы, распрощаться с Мецуимом, а если решат, что ты одна из нас, - ты будешь принята в колледжию к рав-мисстресс Хаанне, и там в течение полугода…

- Ох, какой же ужас, - тихо говорит Агата.

- Прости, моя дорогая, - мягко говорит сар-рав Яакков, - но ты же девочка.

 

Шаг пятнадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «Иногда лучше не знать о том, что знаешь»

 

Энны нигде не видно, - наверное, плавает себе по водным венам Венискайла, собирает клады и видит всякие чудеса. Внезапно Агата испытывает приступ зависти: вот бы ей такую беззаботную жизнь! Ладно, нечего об этом думать, сейчас Агате надо вымыться, набрать в флягу воду из озера и смазать свежие и старые царапины соком неумерника, - повезло, что его кусты всегда растут около свежих источников! Агата усмехается, вспоминая глаза сар-рава Яаккова, когда она молча взяла с его стола большие ножницы и обрезала прямо на себе длиннющую черную юбку так, чтобы та больше не мешала ей ходить. Ох, как же хорошо намазаться соком неумерника с головы до ног, искупаться, а потом опять намазаться! Сок неумерника, белесый и липкий, сразу собирает на себя приозерную пыль и песок, и Агата снова чувствует себя перепачканной с ног до головы, но ничего не поделаешь. Чтобы задуманное ею удалось, ей придется иметь дело с таким количеством песка, что все это покажется мелочью. Осталось только набрать воды в флягу. Агата выбирает маленький откос там, где вода кажется незамутненной, ложится на живот, свешивает флягу, - и…

 

Крупный, острый кусок гальки очень больно бьет Агату в висок, еще один прилетает ей в плечо, от боли Агата взвизгивает, галька сыпется градом. Агата забегает за куст неумерника и слышит, как кто-то яростно кричит:

- Скотина! Тварь! Не смей пить воду из моего озера! Ненавижу тебя! Все, все из-за тебя, скотина ты такая! Ненавижу, я тебя ненавижу!

Это голос Энны, понимает Агата, - но сколько в нем гнева, и обиды, и злости! Агата совершенно не понимает, чем она провинилась!

- Перестань кидаться! – кричит она Энне из-за куста. – Перестань и мы поговорим!

Тишина кается Агате знаком согласия, и она осторожно выходит из-за куста. Энна сидит в отдалении на маленьком камне, все ноги и руки у нее в огромных синяках с красными кровоподтеками в середине, и она выглядит ужасно несчастной.

- Что случилось? – в ужасе спрашивает Агата.

- Оно напали на меня и покусали, - плачущим голосом говорит Энна.

- Кто? – спрашивает Агата шепотом, но Энна молчит, только опускает голову.

- Куда ты плавала? – спрашивает Агата, делая несколько шагов в сторону Энны.

- Да никуда! – кричит Энна. – Я только попыталась опуститься на дно… Но дно этого чертова озера! Все из-за тебя! Если бы не ты, я бы… Я бы и знать не знала!

- Что там? – завороженно спрашивает Агата.

- Я не понимаю, - честно говорит Энна. – Там что-то, что они сторожат, и они… Они напали на меня.

- Кто «они», да скажи ты уже по-человечески! – требует Агата.

Энна отвечает что-то очень, очень тихо.

- Пожалуйста, скажи громче! – просит Агата и подходит к Энне еще ближе в надежде хоть что нибудь расслышать, но Энна только отрицательно машет головой, а потом вдруг поднимает на Агату совершенно сухие глаза, наполненные ужасом.

- Я не могу, - говорит Энна. – Они мне запретили.

«Опасней Венискайла только Венисвайт», - вдруг звучит у Агаты в голове голос мистресс Джулы, - набожной мистресс Джулы, которая вечно пила воду. Венисвайт, водный мир Венисаны… Когда Агата была маленькой, она думала, что эта фраза значит что-то вроде «упадешь в канал - утонешь», а потом, подросши, решила, что речь идет об угрозе, которую несут унды. Но тепи ерь, глядя в посветлевшие от ужаса глаза Энны, Агата впервые в жизни чувствует, что эта фраза значит нечто гораздо гораздо большее, и что ее недаром повторяют каждому ребенку с момента появления на свет. Будь у Агаты запас времени, не будь у нее сейчас боле важных дел, - ох, надо было бы остаться здесь, надо было бы попытаться спуститься на дно озера и понять, кто такие эти «они» и что они охраняют, и чего кусаются, да еще и запрещают Энне о себе рассказывать, - и чем это они такие страшные, что отважная Энна, не побоявшаяся пойти против двух городов, их слушается… Но времени у Агаты нет, да и силы на исходе, а сделать еще надо так много!

- Послушай, ундина, - говорит Агата Энне, - не лезь туда больше, а лучше – уплывай куда-нибудь. Ты можешь куда-то уплыть? В какое-нибудь милое, хорошее место. В Венисвир, например. Там же не только музей, там, кажется, знаменитые их Круглые сады, а в садах – пруды с Лилиями святой Оленны, тебе там, может быть, будет хорошо… 

- Они запретили мне уплывать, - тихо говорит Энна, - они сказали… Сказали мне оставаться здесь.

- Да что ты их слушаешь! – возмущенно говорит Агата. – Кто бы они ни были, ну что, догонят они тебя в Венисвире и съедят?

Тогда Энна снова поднимает глаза на Агату, и в ее взгляде столько страха, что Агате становится дурно.

- Энна, - ласково говорит Агата, - Энна, можно, я тебя обниму?

Шаг, еще шаг, Агата протягивает руки к Энне, почти касается ее плеч…

 

Шаг шестнадцатый, когда зверь левитан говорит Агате: «»

 

 

Клеймо на щеке у Агаты больше не болит и действительно стало синим, ярко синим, - это видно, когда ее лицо отражается в глади озера. Но в целом зрелище неутешительное: над бровью огромная кровоточащая царапина, щеки впали, волосы спутаны, - господи, что подумают папа и мама! Про разговор о клейме Агата даже думать не хочет... Отвернувшись от воды, она завинчивает крышку фляги.

 

Шаг семнадцатый, когда алый зверь левитан пропускает удар

 

Агата засыпает. Голова ее клонится все ниже, ниже, ниже, Агата резко вздрагивает и с усилием открывает глаза. Она сидит на постаменте одной из полуразрушенных статуй, - ее рука опирается на лежащую у подножия кудрявую молодую голову, прекрасные синие глаза без выражения смотрят на Aгату. «Надо встать, - говорит себе Агата, - надо встать. И выйти наружу. И посмотреть… Посмотреть на то, что у них получилось. И на рассвет. Рассвет в пустыне должен быть еще прекрасней заката». И все-таки Агата продолжает сидеть на месте, сжавшись в комочек. «Эта слабость – просто от голода, больше ничего, - говорит она себе зло. – Соберись же и встань!» Но Агата отлично знает, что дело не только в голоде, - хотя в животе у нее бурчит так, что бурчание, кажется Агате, разносится по всему гулкому синему залу. Дело в страхе. Агате очень, очень страшно. «В крайнем случае я умру», - твердит себе Агата, но и эти слова, всегда так хорошо помогавшие ей в самых ужасных ситуациях, не помогают сейчас совсем. Агата и не знала, что бывает страх посильнее страха смерти. Они наверняка уже здесь, - здесь, снаружи. И ей, Агате, предстоит посмотреть им в глаза. И рав-мистресс Хаане. И сар-раву Яаккову. И людям, которых она совсем не знает. И детям… Агата вспоминает мальчишку, - такого же кудрявого, как эта металлическая голова, только глаза у него были не синие, а золотисто-карие. Она видела его в толпе, когда Ширла кормила ее обедом, а потом – еще раз, когда он помогал хозяину дымной лавки таскать откуда-то воду, булькавшую при каждом вдохе в цветных колбах. Внезапно она представляет себе, как гигантские металлические шершни роем налетают на этого мальчишку, когда он спокойно спит в своей кроватке, как он просыпается в ужасе от их чудовищного жужжания, как он пытается отбиться от шершней, как он мечется среди мебели и игрушек, пытаясь найти дверь, пока шершни неотступно следуют за ним. Он плачет и зовет родителей, но слышит только их собственные испуганные вопли, - шершни жалят их, когда они пытаются добраться до спальни сына, шершни гонят их прочь из дома, на запруженные обезумевшими от страха людьми. Шершни, шершни, железные шершни заставляют людей бежать по улицам, а потом – брести сюда по пустыне, и всякому, кто останавливается слишком надолго, они готовы запустить свое длинное зазубренное жало в плоть… И то же самое, то же самое происходит в Мецуиме. И вот теперь все эти люди, все жители двух городов, - они здесь, Агата, и это задумала ты. Да, они бы никогда не пришли сюда иначе. Но теперь тебе предстоит взглянуть им в глаза.     

 

Агату начинает бить дрожь, и она со стоном закрывает опускает веки. Звон шомемских колокольчиков заставляет ее вздрогнуть. Трясущаяся рука протягивает ей стакан с водой, и Агата жадно пьет. Только вода, ничего, кроме воды, - с момента, когда она явилась сюда снова.

- Оживи одну статую, только одну статую, Агата, и мы дадим тебе поесть, - вкрадчиво говорит старик.

При мысли о еде у Агаты живот сводит от голода. Она отбрасывает железный стакан куда-то вглубь зала, и тот со звоном и гулом катится по полу.

- Что ж, ты заварила эту кашу, тебе ее и расхлебывать, - с нехорошей ухмылкой говорит шомем. – Они здесь. И помни про шершней, Агата, помни про шершней!

 

Шершни. Забудешь о них, если с три десятка этих чудовищ роем кружат у тебя над головой, пока ты, едва переставляя ноги, делаешь шаг за шагом по песку к высокой, узкой лестнице без перил в абсолютной, невероятной тишине, которую нарушает только их скрежещущее жужжание. Агата помнит, как – всего один раз в жизни! – видела настоящего шершня. Она уже спала, когда ее разбудил очень неприятный звук, - словно кто-то сверлит стену родительской комнаты прямо у Агаты за изголовьем. Агата рассердилась: с чего это маме понадобилось посреди ночи вешать картину, да еще и будить при этом жужжанием сверла собственную дочь? Возмущенная, она выскочила из кровати – и замерла от ужаса: на стене, ровно так, где кончалась рама картины, подаренной Агате папой (Святой Кристиан и его огромный кот, и еще маленькая птичка у кота на хвосте, которую Агата с папой сами пририсовали светящимися в темноте красками, купленными в лавке мистресс Золены) сидело нечто невообразимое. Гигантская оса, - так тогда показалось Агате, - раз в пять больше нормальной осы, смотрела прямо на Агату и жужжала так, что, казалось, дрожала стена. Агата тогда завопила, как ненормальная. Прибежали папа и мама, и мама сумела накрыть чудовище стаканом, подсунуть под стакан кусок картона и под вопли Агаты: «Убей его! Почему ты его не убьешь?!» вышвырнуть шершня в окно. Агата помнит, что руки у мамы, - у бесстрашной мамы, Смелости своей команды! – в этот момент дрожали от страха, но она сказала очень твердо: «Убийство – последнее дело, Агата. Нельзя убивать без самых крайних на то причин никого, даже тех, кто вызывает у тебя чистый ужас. Просто нельзя, и все». У Агаты в тот момент не было сил спорить, - больше всего на свете ей хотелось вернуться в кровать, заснуть и никогда не вспоминать о шершне. Так она и поступила, — вот только ей и в страшных снах не снилось, что целый рой шершней будет висеть у нее над головой, пока она будет подниматься по пружинящей под ее ногами металлической лестнице. Одна ошибка – и шомемы велят шершням убить ее.  Нет, нет, об этом нельзя думать. Шаг, еще шаг, лестница раскачивается все сильнее, в какой-то момент Агате, у которой голова и так кружится от слабости, приходится упасть на четвереньки. Не это ли задумали шомемы? Она свернет себе шею, а они просто напустят шершней на людей и убьют их всех... Но тогда погибла их магия, погибли и они сами! Нет, эти злые старики будут цепляться за жизнь до последнего, — вот на что Агата делает ставку. Немудрено, что люди испытывают такой лютый страх перед ними, немудрено, они испытывали такой страх перед тобой, когда считали тебя шомемской шпионкой... Осталось три шага… Осталось два шага… Еще можно остановиться. Раньше бы ты остановилась, Агата. Раньше ты бы бросилась на них с кулаками, когда они убили Део. Раньше бы ты не бросила Энну одну у озера, - несчастную, испуганную до смерти, перед лицом непонятной, но явно велиокй опасности. И уж совершенно точно раньше бы ты никогда не замыслила то, что замыслила сейчас. Что с тобой стало, Агата?! Голова у Агаты кружится, вот-вот она развернется и бросится бежать вниз по лестнице, и если ее не убьют шершни, она просто погибнет, упав и свернув себе шею!

 

«Прекрати! – шепчет себе Агата, все еще стоя на четвереньках. – Прекрати, прекрати, прекрати! Ты не должна думать о Део, об Энне, обо всех этих людях, которые сейчас смотрят на тебя, о шомемах, о шершнях. Только о доме, только о папе и маме. Все, что ты прошла… Черные монахи… Весельчаки… Капо Роберто… А все, кто помогал тебе? Все, кто жертвовал собой, спасая тебя? Ты не сдашься сейчас, я тебе запрещаю. Еще немного – и у тебя будет малый зверь левитан. Еще немного – и ты будешь дома. Ты вернешься с пылающим клеймом не щеке, и никто, никогда больше не сможет обмануть тебя, как глупую маленькую дурочку, - тебе достаточно будет взять человека за руку, чтобы понять, что он чувствует на самом деле. Ты ведь будешь пользоваться этой возможностью совсем редко, правда? Ты ведь не будешь злоупотреблять ей, нет? А теперь встань! Ну же, встань!» Агата резко выпрямляется, в глазах у нее темнеет, и она с трудом удерживает равновесие. Толпа вскрикивает, - но Агате удается удержаться на ногах. Еще шаг, еще два, - и вот Агата стоит на крошечной площадке в самом верху лестницы. А внизу лестницы, в проеме простирающейся, насколько хватит глаз, синей стены, над которой кружат тысячи металлических шершней, стоят пятеро дряхлых стариков в белых одеждах.

 

От слабости Агате кажется, что ее голос не громче писка комара, но стоит такая тишина, что каждое ее слово разносится по пустыне, словно гром.

 

- Это единственный проем в стене, - говорит Агата устало, – и он оставлен только для того, чтобы вы, стоящие сейчас по обе стороны от нее, могли послушать меня. Я закончу говорить – и проем исчезнет. Стена гладкая, как зеркало, она тянется поперек всего этажа, а если какой-то безумец и попытается вскарабкаться на стену, пусть знает: стену всегда будут охранять шершни. Вы, люди города Мецуима, ненавидите своих собратьев из Азувима. Вы, люди города Азувима, ненавидите своих собратьев из Мецуима. Что ж, больше вы не увидите друг друга никогда. Шомемы пообещали мне, что вернут меня домой, если я выясню, как заставить вас не просто снова прийти к ним, но и упасть перед ними на колени. И я придумала способ этого добиться.

 

Агате кажется, что тишина звенит от напряжения, как песок на ветру, - а может быть, это слабо звенят колокольчики на руках шомемов. Но вот раздается первый голос, - кто-то из толпы со стороны Азувима выкрикивает:

- Нет! Нет! Я так не могу! У меня там племянники! Я не могу так!..

- Там мои старшие сестры! – присоединяется к нему низкий мужской голос со стороны Мецуима. – Мы не разговаривали тридцать лет, но навсегда… Они старухи! А если им понадобится помощь?! У них нет никого, кроме меня!..    

- Оффра! Ты слышишь меня, Оффра? Отзовись!..

- Даавид!..

- Только не навсегда! Только не это!..  

- Не смейте!.. Вы не можете! Мы не позволим!!.. Заллман!

- Умоляю! Туда ушел мой младший сын! Я каждый год переходила пустыню, чтобы…

 

Еще секунда – и страх навсегда потерять близких возьмет верх над страхом перед шомемами, - Агата отлично это понимает. Еще секунда – и люди бросятся в узкий проем, и тогда…

 

- Замолчите! – кричит Агата изо всех сил, - замолчите! Замолчите и послушайте меня! Замолчите и послушайте!...

 

Стоящие совсем близко к лестнице, - мужчина в красной рубашке, маленькая женщина в зеленом тюрбане, прижимающая к себе двух напуганных девочек в пижамках, чуть постарше Агаты, - начинают шипеть на тех, кто стоит за ними. Устанавливается тревожная тишина, готовая в любую секунду снова взорваться криками. И тогда Агата говорит:

 

- Послушайте меня внимательно, пожалуйста. Это и был план, который я предложила шомемам, план, на который они рассчитывали. Я уже видела, как люди приходят в ужас, поняв, что никогда больше не увидят своих близких, - даже если до этого думали, что ненавидят их всей душой. Я сказала шомемам, что когда вы увидите стену, вы будете готовы на что угодно – лишь бы она исчезла. И тогда они заставят вас снова сделать клейма на щеках, чтобы вы каждый год приходили сюда, в пустыню, подновлять их. Но главное – они прямо сейчас отделят от вас ваших детей, и уведут их вниз, в огромный зал с волшебными статуями, и воспользуются их чистой и живой верой в магию, чтобы статуи вновь ожили. Тогда власть шомемов станет безграничной, и вы больше не освободитесь от нее никогда.

 

По толпе проносится вздох ужаса. Старший шомем, успевший взобраться по лестнице и теперь стоящий у Агаты за спиной, хватает ее за локоть острыми пальцами и шипит ей в ухо:

- Что ты творишь, девчонка! Мы не договаривались так! Или ты забыла о шершнях?!

Металлическое жужжание у Агаты над головой становится громким, очень громким, - это синий рой сгущается и становится ближе, Агата чувствует как воздух холодит ее лицо, приводимый в движение десятками крыльев… Она вырывает руку из цепких пальцев старика. От страха сердце стоит у нее в горле комом. И тогда Агата кричит:

 

- Знайте же: магия шомемов разрушается, если в нее не верить! Я покажу вам: смотрите!

 

Агата крепко зажмуривается. Как же страшно они гудят, эти ужасные синие шершни, и как легко представить себе их жала, впивающиеся в твою плоть! Надо всей стеною висят шершни, шершни, шершни… И все они – просто порождение магии, - твердо говорит себе Агата, - маленькие воображаемые штуковины из песка. Внезапно она вспоминает, как старый шомем поцокал языком, и Део, ее прекрасный верный Део рассыпался в песок… Из-под плотно зажмуренных век Агаты начинают тихо катиться слезы. «Део был просто песком, - зло говорит себе Агата, — ничего тут не поделаешь». И эти шершни – тоже песок, просто песок, и ты должна понять это, должна перестать в них верить, если ты хочешь, чтобы все удалось, ты должна…

 

Внезапно шее и затылку Агаты становится очень горячо, так горячо, что она вздрагивает и шлепает себя по затылку ладонью. Песок!

- Смотрите! – кричит она, - смотрите!

Песок сыпется на Агату, на толпу, на стену, - словно песочный дождь льется в пустыне, - это шершни, шершни исчезают на глазах у изумленных людей, это шершни волей Агаты превращаются в песок.

- Негодяйка! – слышит Агата снизу старческий дребезжащий крик. Лестница начинает раскачиваться, и Агата понимает, что это шомемы пытаются скинуть ее вниз. Вцепившись обеими руками в верхние ступеньки, Агата кричит:

- Прекращайте верить в стену! Повторяйте себе, что нет никакой стены! Думайте о своих близких на той стороне!..

 

Лестница под Агатой перестает качаться, и, оглянувшись через плечо, Агата видит, что шомемов больше нет внизу, - видимо, они испугались и скрылись в своих залах. Быстро, быстро Агата сползает по колеблющейся лестнице. Никто не обращает на нее внимания, - струйки песка сбегают по поверхности стены, и, прежде гладкая, как лезвие ножа, они покрывается язвами, будто поеденная ржавчиной, а у ее подножия образуются песчаные барханы, и Агата видит, как люди руками разгребают раскалившийся под утренним солнцем песок, двигаясь навстречу друг другу.

 

Скорей, скорей, - утопая в песке едва ли не по колено, Агата спешит ко входу в убежище шомемов. Она готовиться бить в ворота кулаками, пока ей не откроют, - но ворота, к ее изумлению, отперты, и Агата беспрепятственно проходит в зал со статуями. В первую секунду ей кажется, что в зале никого нет: такая там стоит тишина. Моргая, чтобы привыкнуть к полутьме, Агата начинает обходить зал, - и вдруг разъяренный голос говорит ей в спину:

- Ты не выполнила обещание, мерзкая девчонка! Ты предала нас! Тебе конец!

Подняв руки, Агата медленно оборачивается. Один из шомемов, звеня колокольчиками на руках, стоит перед ней, и за спиной у него видны еще три тени в белых одеждах. Изборожденное морщинами лицо с синими глазами выражает такую ненависть, что Агата внезапно понимает: ей и правда конец. Синий, длинный, тонкий нож, - не нож даже, а одно длинное, как шило, лезвие, - целится прямо в шею Агаты. «Вот теперь я умру», - успевает сказать себе Агата, - и почему-то не чувствует ничего, кроме усталости. Она закрывает глаза – и вдруг слышит перезвон колокольчиков где-то справа.

- Отставить, - говорит старший шомем.

Агата ждет смерти еще секунду, две, три, - а затем открывает глаза. Старик с шилом стоит, потупившись, и опустив руку со страшным оружием. Старший шомем подходит ближе и кладет ладонь ему не плечо.   

- Она вернулась, чтобы убить нас, - тихо говорит старший шомем. – Она победила. Она нашла какой-то другой способ попасть домой, - а может, и в любой место в Венисане. Верно, Агата?

Агата молчит.

- Она блефует! – выкрикивает второй шомем.

- Не похоже, - спокойно говорит старший. – Что ж, Агата, приступай к делу. Чем быстрее ты его завершишь, тем лучше для тебя и для нас. Я спрошу только один раз: не имеет смысла просить тебя оставить нас в живых, верно?

Прижав руку к горлу, Агата медленно водит головой из стороны в сторону.

- Мы можем быть даже и полезны этим людям… - осторожно говорит старший шомем. – В конце концов, мы можем поклясться тебе, что будем…

Агата быстро затыкает пальцами уши и видит, что старший шомем смеется.

- Тебя не обманешь, Агата, - говорит он. – Что ж, не тяни, девочка. Чем быстрее ты покончишь с делом, тем легче будет и нам, и, главное, тебе.

 

Руки статуи, которая умеет превращать одну песчинку в две, так изящны, а разрез глаз так тонок, что Агате приходится повернуться к статуе спиной, чтобы начать яростно шептать: «Ты песок, песок, песок… Ты просто обман» Внезапно в глубине зала раздается протяжный стон, и Агата хватается за грудь обеими руками. Она стоит неподвижно несколько секунд, сжавшись и зажмурившись, а потом резко оборачивается. Статуи больше нет, - только среди обломков виден край резной застежки, скреплявшей ее пышное одеяние. Скорей, - к статуе, которая создавала из песка металлический шар и катала его по ладони. Минута, другая, - Агата зачем-то прижимает этот шар к животу, а статуя превращена в кучу песка, и ничего от нее не осталось, и кто-то кричит там, в зале, далеко, и не один, а, кажется, два человека, и Агата роняет шар и затыкает себе уши. С третьей живой статуей, - той, которая показывала, как колокольчики оставляют клеймо на коже, - покончено быстро, и Агата почти не слышит чьего-то жалобного предсмертного воя, а если и слышит, то делает все возможное, чтобы не обращать на него внимания. Сейчас перед Агатой последняя живая статуя, - прекрасная, нежная полная женщина, из рук которой в землю льется вода. Агата не хочет подходить к этой статуе близко, не хочет рассматривать ее, - она не может избавиться от чувства, что эта статуя, такая изящная, ужасно понравилась бы папе! Вместо этого Агата стоит и ждет, и дожидается: высокая фигура в белом возникает перед ней. Старший шомем от слабости еле стоит на ногах, и когда он обращается к Агате, его голос звучит так, будто ветер едва слышно шушршит песком:

- Хорошенькое зрелище мы собой представляем, да, девочка? – шомем улыбается, и внезапно его лицо становится печальным и мирным, как на портрете Агатиного деда. – Оба еле живые, а один из нас, считай, мертв. Почему ты остановилась?

- Дайте мне малого зверя левитана или скажите, где его найти, - говорит Агата почти шепотом, - и я сохраню эту статую и сохраню вам жизнь.

 

Старший шомем внимательно смотрит на Агату, и чем дальше, тем меньше ей нравится этот взгляд: он полон не страха, не гнева, не хитрости, а тихого сострадания.

- Алого зверя левитана… Откуда ты узнала о нем, Агата?

- Из книги, - упрямо говорит Агата, - Я уже не помню, как она называлась, если честно, но это была очень серьезная книга, я читала ее в лавке слепого Лорио, - нет, я даже помню, она называлась «Самое честное исследование чего-то». Это была очень серьезная книга, так и знайте!    

- Разве книги никогда не лгут, Агата? – с осторожностью спрашивает шомем. – Никогда не скрывают истину за красивыми словами и картинками? Никогда не пускают человека по неверному следу? Посмотри, что одна-единственная книга сделала с людьми на этом этаже, например!

Агата молчит. Ей приходит на ум библиотека ордена Святого Торсона… Нет, нет, шомем просто пытается напоследок сбить ее с пути, это месть или просто подлость, не сдавайся, Агата!

- Скажите мне, где найти малого зверя левитана, - и, может быть, я пощажу вас, - говорит она упрямо.

- Алого зверя Левитана, который никогда не замолкает? Который может своими разговорами убедить кого угодно в чем угодно, верно, Агата? Заставить человека забыть о том, что он знает, заставить его заново перепридумать все, что он пережил, заставить полюбить, простить и забыть? Ты много думаешь и мало слушаешь, Агата. Речь идет не о «малом», а об «алом звере левитане». «Алый зверь левитан» - так говорится в сказках, которые рассказывают детям жители Авудима. «Алый зверь левитан» - так говорится в Книге, которую без конца читают жители Мецуима…

 

Шомем замолкает, словно ждет, что Агата о чем-то догадается, но Агата чувствует себя такой глупой! Она не понимает, она правда не понимает!!

 

- «Алый зверь левитан» – это просто сердце человека, Агата, - спокойно говорит дряхлый шомем. – Только оно и может сделать все, о чем идет речь.

 

Медленно, медленно Агата садится на пол.

 

- То, что может сделать «алый зверь левитан» - действительно страннее и страшнее, удивительнее и прекраснее любой нашей магии, Агата, - говорит щомем, наклоняясь и гладя ее по голове. - Выйди и посмотри на людей, которые сейчас голыми руками разгребают раскаленный песок, чтобы добраться до своих близких. Каждого из них ведет алый зверь левитан… Он есть у тебя, есть у твоих родителей, Агата. Ты не должна была сбегать из дома. Ты должна была, напротив, оставаться с ними... Ты должна была оживлять их сердца, Агата… Быть их радостью… Быть их поддержкой… Лечить своим сердцем их сердца… А вместо этого ты бросила и их, и свою Команду…

 

Скрипучий, злой смех шомема взлетает под самый потолок синего зала и, отражаясь от стен, носится над Агатой, как последний шершень.

- Не слушай этого мерзавца! – кричит кто-то от входа. Рыдающая Агата оборачивается – и видит Ширлу. С ней еще люди, до которым Агате сейчас нет дела, но ей кажется, что она видит и мистресс Хаанну, и сар-рава Яаккова, и еще кого-то знакомого.

- Не слушай его! Он просто терзает тебя напоследок! Ты ребенок, Агата, ты не должна была и не могла…

- А теперь и не сможешь! – выкрикивает шомем. - Что случается с алым зверем левитаном, если человек становится преднамеренным, хладнокровным убийцей? Хочешь рассказать ей, Ширла Саломон? Не хочешь? А ты, ты, рав-сар Яакков? Может быть, ты хочешь рассказать нашей Агате, что говорит об этом Ниццан Вечный Ученик или Аалон Быстрый?

 

Ширла и сар-рав молчат.

 

- Не Аалон ли Быстрый говорит: «И если убил жизнь одну, пусть и во благо многих, то алый зверь левитан его становится подобен пустой шкуре, наполненной воздухом: и даже когда бьют его палкой…»

- Замолчите! – приказывает сар-рав Яакков и осторожно кладет руку Агате на спину. Агата передергивается, и сар-рав поспешно убирает ладонь.

- Я скажу тебе больше, Агата, - лукаво говорит шомем, - но вдруг складки его лица начинают разглаживаться.

- Подождите! – кричит Агата, - Подождите! Мне надо знать! – но белые одежды шомема начинают осыпаться, дряблые руки с колокольчиками превращаются в маленькие песчаные завихрения… Последнее, что Агата видит прежде, чем закрывает глаза, - это шевелящиеся губы шомема, осыпающиеся песком.

- Мы не поверили в нее! – кричит, подбегая к сар-раву, маленький мальчик в черной шапочке. – В статую, которая делала воду! Она была очень красивая, но Бенни сказал, что это злая шомемская магия, и мы не поверили в нее! А под ней оказался целый колодец! Бенни говорит, они сами не пили воду, - значит, они хотели взять детей в заложники и им нужна была вода для нас! А еще там, в конце зала, стоят пустые синие клетки! Мы бы сидели в клетках и верили в их магию, и они бы становились все сильнее и запретили бы нам читать Книгу, сар-рав, и это был бы ужас что такое! А я знаю наизусть все от главы «Берешша» до первых сорока стихов «Шмоот», и я бы…

 

Дальше Агата не слышит. Медленно, медленно она идет к колодцу, и люди расступаются перед ней. Бортики колодца невысоки, Агата просто переступает их – и проваливается вниз. От ледяной воды у нее сперва перехватывает дыхание, но проходит секунда, три, десять, - и Агата начинает спокойно и размеренно дышать водой. Плыть надо вниз, вниз, вниз, - это Агата понимает очень хорошо, а с остальными подробностями она как-нибудь разберется. У нее нет сомнений в том, что алый зверь левитан так или иначе подскажет ей дорогу.

 

Агата возвращается домой.    

 

 

 

--------------------

 

Автор выражает благодарность Александру Гаврилову за неоценимую помощь в написании этой книги и всего цикла о Венисане, и Георгию Заборскому – за архитектурную консультацию.